Солнце самоубийц

«Город Пьомбино, — докатывается голос Натика, — напротив, там, в море — остров Эльба, место первого заточения императора Наполеона, а за Эльбой, далеко в море — остров Корсика, место рождения Наполеона…»

Мощные завихрения жизни, смерти, истории, спиральные туманности, пушечно пробивающие столетия, выносят в память эти имена и названия, произносимые протокольным голосом Натика, и странные завихрения мысли рождают они в голове Кона, почему-то касающиеся явления иудейского Бога на земле Италии, явления, обладающего подобной, если не более, виртуальной силой среди этого неба и гор, взлетов и разъятий, которые как бы возникают реальным воплощением Божественной мощи: мимолетность людей в сочетании с этими горами и небом, их группы, живописность их расположений, их иероглиф, вписывающийся в природу, ощущаются как бы скрытой частью Божественного замысла, ускользающей от зрения и восприятия людей. И — смертельная жажда закрепить эту часть Замысла: так родилась великая живопись и скульптура Италии.

— А мохеровые пледы где это продают? Во Флоренции? — врывается чей-то грубый голос в космические медитации Кона.

— Да не во Флоренции, а в Венеции, — укоризненный женский.

— По мне один черт.

— Саша, замолчи.

— Понимаешь, жена моя корчит из себя интеллигентку… Удивительно, как эта масса, столь на взгляд разношерстная и разноликая, внутренне ощущается весьма сплоченно, со своими предрассудками, своей системой ценностей по прейскуранту римских толкучек, где Неаполь выступает столиками на колесах для подачи напитков, Венеция — мохеровыми пледами, Пиза — местом, где весьма выгодно можно сплавить фотоаппарат у подножья Пизанской башни, делая при этом вид, что собираешься ее фотографировать, и именно это главное, а уже к столику примыкает Неаполь и поездка на остров Капри кораблем на воздушной подушке с Везувием слева и дальним островом Иския справа, цвета пледа уже навсегда несут в себе Венецию, а проданный фотоаппарат — неосуществившиеся снимки Пизанской башни.

Вот и она.

Пизанская: рай для самоубийц.

Всегда оправдание: упал с наклонной башни.

Собор, творение великого Никколо Пизано: замкнутое и в то же время летуче-легкое пространство, на глазах отвергающее силу притяжения и косность каменной массы, охватывает внезапным забытым с детства по силе и чистоте приливом жизненной энергии. Редкое чудо замкнутого объема: не одомашненный уютом угол, а размыкающий каменную плоть прямой и зримый прорыв человеческого духа к небу.

Немая музыкальность этого зрелища столь сильна, что даже нехитрая уловка смотрителя собора, по просьбе Натика выпевающего три звука в отдельности чтобы потом с улыбкой фокусника вслушиваться, как под куполом эти три негаснущих звука превращаются в аккорд, воспринимается как изначальный толчок гениального замысла, расширяющийся до грани растворения камня в музыку и кристаллизации музыки в камень.

Публика аплодирует смотрителю, оскверняя хлопками парение ангельских звуков, публика озабоченно валит наружу и, рядом с Пизанской башней, расстилает скатерти, раскладывает свой нехитрый эмигрантский товар. Несколько человек, вытянув шеи, отягченные фотоаппаратами, бродят вокруг знаменитой башни, явно фокусируя взгляд на гуляющих итальянцах, и вот уже кому-то из них вспышкой щелкнуло счастье, и он с ослепительной улыбкой освобождается от камеры.

Вот и Маргалит, так ненавязчиво посоветовавшая Кону не подниматься на башню, за ней — Майзель, и ветер под ослепительно-холодным солнцем конца декабря, опрокидываясь в короткие жесткие зимние травы, катится к древнему кладбищу, столь древнему, что каменные стоящие торчком надгробья, кажется, забыли о своем предназначении отмечать место смерти, став частью пейзажа, подобно камню, являющемуся частью природы.

Они сидят втроем на краю кладбища, в тишине запустения, и странно вспоминаются Кону стихи Блока «Была бы на то моя воля, просидел бы я всю жизнь в Сеттиньяно…»

И отчужденной, как бы не касающейся их троих, кажется суета у знаменитой столько веков клонящейся долу башни: Натик терпеливо, но весьма настойчиво сгоняет заторговавшуюся публику в автобус.

— У каждого человека своя точка исчезновения посреди мира, — неожиданно говорит Майз, глядя на замшелые, покрытые плесенью надгробные камни, — даже здесь, где вроде бы отмечено место погребения, имена стерты, дух рассеялся.

Кон вздрагивает: как будто Майз подслушал его мысль и произнес вслух то, что пришло в память на Трастевере, когда вместе с Марком и Лилей они смотрели австралийский фильм об исчезновении двух школьниц посреди бела дня, и потеря эта в тот же миг начала мучать и Кона своей незавершенностью и мыслью о том, что лучше так исчезнуть посреди мира: будут искать долго, все надеясь, что жив, что где-то прячешься или сбросил одежды на берегу реки, как Сакья-Муни, чтобы выйти на другой — Буддой, освободившимся от земных страданий.