Солнце сияло

- Козой, козой, - со смешком подтвердил от руля Федя. - Это, Санек, называется распальцовка. Отхода мы их, чтоб им бульдогами баловаться не захотелось, лишили, вот они решили распальцовкой побаловаться.

- Бульдоги - это что? - спросил я.

- Пушки, Саня. Пушки, - снова поторопился ответить за Федю Стас.

Федя, между тем, сбросив скорость, перестроился в правый ряд, подрулил к тротуару и остановил машину.

- Ну что, Санек, - развернувшись на сиденье, обратился он ко мне лицом. - Мы тебя в глазную везти хотели, а ты вроде оклемался.

- Вроде как вижу, - ответил я.

Мне до сих пор не верилось, что я вернулся из тьмы. Сознанием я был еще там, в ней.

- Нормально, Санек, все с тобой нормально, - перегнулся через спинку, дотянулся до моего плеча и похлопал по нему Федя. - Не надо тебе ни в какую больницу. Не поедем, Стасик, в больницу, - перевел он взгляд на Стаса.

- Да я думаю, конечно, да. Что ехать. Не надо, слава богу! - с прежней своей торопливостью отозвался Стас.

- Тогда вы, значит, по своим делам, а я по своим. - Федя по очереди подмигнул нам и развернулся на сиденье обратно. - А то дел черт-те сколько.

- Да конечно, Федя, о чем базар, - еще торопливее проговорил Стас и стал царапать по дверце, ища ручку. - Ты, Федя, по своим делам, а мы на метро. Вон, я вижу, буква "М" горит. Горит и сердце греет. - Рука его нашла ручку, замок щелкнул. - Давай, Сань, выходим, - позвал он меня.

Я сомнамбулически полез по сиденью и выбрался из машины.

- Сюда, - указал мне на зев подземного перехода Стас.

Я с прежней сомнамбуличностью стронул себя с места и двинулся указанным путем.

Но перед ступенями спуска меня затормозило.

- Это мы где? - спросил я. Словно бы от того, где мы находились, зависело, будем мы или нет спускаться под землю.

- Метро "Щербаковская", - сказал Стас. - Не узнаешь, что ли? А недавно переименовали, теперь, кажется, "Алексеевская" называется.

- "Алексеевская", - протянул я. Так, будто бы, называйся она по-прежнему "Щербаковской", я бы ни за что не позволил себе воспользоваться ее турникетами. А "Алексеевской" - с удовольствием.

Внизу, в переходе, куда не проникал несший вдоль проспекта снежную пыль рашпильный ветер, кипела торговля. Вдоль стен, вплотную друг к другу, стояли мужчины, женщины, старики и старухи, безрукие, безногие инвалиды, тянули к проходившим по переходу товар: кофточки, костюмы, пальто, обувь, люстры, скатерти, печатки хозяйственного мыла, набор мельхиоровых столовых ножей и вилок, два подстаканника, похожих на серебряные, - все еще вчера служившее дому, человеческому телу, необходимое в хозяйстве и вынесенное сегодня сюда в надежде обратить в деньги. Казалось, прояви интерес, и тебе предложат по сходной цене собственные внутренние органы: от почки до глаза.

Я остановился возле парня с печатью дауна на лице, держащего в вывернутых наружу, крюкастых руках траченую цветастую наволочку с наколотыми на нее рядами советских значков, и стал прицениваться.

- Ты что?! - вернулся ко мне ушедший вперед Стас. - На кой они тебе?

Он был прав: они мне не были нужны ни на кой. Но что-то мешало мне идти, цепляло за ноги. Что-то, связанное со Стасом. Я хотел остаться без него, его присутствие рядом угнетало меня.

- Пойдем, - потянул меня за рукав Стас.

- Извини, дружище, - сказал я продавцу значков, выпуская из рук его наволочку. Должно быть, он распродавал свое единственное богатство голубой детской поры, пришедшейся на задышливый закат советской эпохи.

- Нет, нет! - закричал даун, выпуская один из углов наволочки, отчего рухнувшие значки дружно взбрякали, и хватая меня за другой рукав куртки. Купите что-нибудь! Прошу! У меня здесь замечательные значки! Больше ведь таких никогда не будет!

Сказать, что у меня перевернулось сердце? Сказать так - не сказать ничего.

- Подожди, - повел я рукой, освобождаясь от Стаса. Вытащил кошелек, залез в отделение с долларами и наудачу вытащил купюру, которая попалась под пальцы.

Это оказались двадцать долларов. Я протянул их дауну, он смотрел на меня глазами, полными ужаса, не веря в реальность предлагаемого ему обогащения, и я вынужден был всунуть купюру ему между пальцами.

Я всунул ему между пальцами двадцать долларов - и пошел.

Казаки, вот что, связанное со Стасом, угнетало меня, понял я, когда эскалатор нес нас на своем ребристом ступенчатом теле в змеиное чрево подземной дороги. Что это за казаки у бывшего подполковника милиции? Почему они казаки? И зачем я так нужен был им в пристяжку? Как это так усиливал их своим присутствием?

Мы сошли с эскалатора. Около стен в зале стояли мраморные скамьи со светло-коричневыми деревянными сиденьями, и я движением подбородка указал Стасу на них:

- Пойдем посидим.

- Какое сидеть?! - Стас попытался нажать на меня плечом. - Вон поезд подходит. - (Я услышал грохот колес и шип тормозов, выносившиеся в зал с платформы.) - Поедем домой, там и насидимся. Банку раздавим. После такого-то дня.

- Мне еще обратно в Стакан нужно, - сказал я.

Что было неправдой. Не нужно мне было в Останкино. Но в тот момент я так и чувствовал: куда-куда, только не с ним.