Солнце слепых

– Жив? – спросили они друг друга и оба, каркая, рассмеялись.

– Немцы – есть еще? – Федор подошел к окну.

– Нет, только те, что были там.

– Да, скрутили нас с тобой.

Жуков скрипнул зубами:

– Я уж и руку почти вытащил. Думал, того вон придушу веревкой, а потом – как бог даст.

– Меня тоже караулил… немчик один. Молоденький… как Петька… Ну, Жуков, тебя, красавицу, хоть сейчас под венец!

У Жукова на лице не было видно его выражения, но смех из разбитого рта прохрипел почти как из невестиного.

Всю дорогу молчали. Когда должны уже были появиться свои, Жуков придержал Федора за рукав.

– Об этом – молчим? Дерейкин? – он напряженно ждал ответа.

– Молчим.

***

– Тебе, наверное, интересно, что сталось с Изабеллой, нашел ли я ее? Так ведь, Анна? Ольгу я увидел лишь после войны, в сорок шестом. Она так ничего и не узнала ни о ком из Челышевых. «Без права переписки. Не знаю, что и думать. Жду, когда разрешат переписываться», – сказала она. «А где они, не знаешь?» – спросил я. «Не говорят».

Я пытался разыскать следы семейства Челышевых, но Ольга вскоре узнала от кого-то, что их лучше не искать больше. Нет их больше на свете!

В сорок седьмой голодный год, уже зимой, Ольга умерла. Последний свой заработок она отдала за килограмм картошки, накормила Сеню, а сама съела кожуру и очистки, и запила соленой водой. Еще сказала: «Досыта поела». Так получилось, что я тогда был в Воронеже. Похоронил я ее, а Семена взял с собой. Лида с первого дня приняла мальчика как родного. Семен был слабенький, как птенчик. Он жил у нас два года, а потом под фамилией Челышев поступил в суворовское училище. Я тогда не мог взять в толк, как это не обратили внимания на то, что его отец был враг народа, но, видно, в любой машине бывает сбой, и любой сбой в машине делает ее более человечной. Он погиб в Чехословакии, в шестьдесят восьмом, не успев еще и жениться…

Федор и не заметил, что стал разговаривать с Анной, как с живой, – от первого лица.

Глава 39. Птицы перелетные

Этим летом всякий раз, как Дрейк подходил к своему дому, у него сжималось сердце. В нем будто просыпалось предчувствие той минуты, когда возвращаться уже будет некуда. «Сколько же ему, этому дому? – соображал он. – С двадцать шестого (неужели тогда строили дома?) – уже семьдесят лет. Нет, брат, ты меня все равно не перегонишь!»

Двухэтажный бревенчатый дом с резными деревяшечками на окнах и дверях, охраняемый государством, уютно располагался в зеленом оазисе старой части города, на которую уже наступали со всех сторон красные кирпичные дома и коттеджи. Они наступал волной, очередной волной, от которой через сто лет не останется и следа.

Дрейк полюбовался своим домом. На втором этаже из окошка выглядывала Петровна. На скамейке «отдыхали» Рыбкин и Сеня из ЖЭУ. Они пили водку с пивом и прогнозировали очередные шаги «новых» русских, которым позарез понадобился их дом. Речь свою они мастерски вышивали народными словцами и ненормативной лексикой. Нормальный разговор русских мужиков – через слово мат. Они привыкли в жизни к непрерывному чередованию всего, и половина всего нормальное, а половина – совсем непотребного содержания. Удали мат из его речи – и отрежешь полмужика. Он наполовину его суть, он наполовину его содержание, он наполовину его судьба.

Дрейк на пару минут присоединился к ним.

– Водку не буду, – сказал Дрейк (он не любил пить на халяву). – Пивка глоток. Зря, Гриша, ты им половину первого этажа под склады отдал. У них теперь есть хорошая зацепка.

– Зря! Скажешь, зря! Да я на эти деньги за аренду хоть жить стал нормально! Зря! Да и все равно, Федя, это же не их дом! – завелся Рыбкин.

– ЖЭУ на стреме! – сказал Сеня из ЖЭУ.

– Как Петр? – поинтересовался Дрейк.

– В Германию едет, оформляют паспорта.

– Пригодился немецкий.

– А як же! – засмеялся Рыбкин.

Младший сын Рыбкина, Петр, в школе учил немецкий. Рыбкин сказал ему: «Не забивай себе башку, Петька, мы их победили, и у них скоро национальным будет язык русский». Петя это учел и язык не учил. На выпускных экзаменах его спросили: «Шпрехен зи дойч, Петер?» – и он ответил: «А як же!»

Дрейк жил как раз над складом, а в другой половине дома располагалась Петровна, одинокая душевная женщина. Рыбкин с семейством жил под ней и занимал весь первый этаж и глухую пристройку, в которой он организовал кладовку.

Дрейк выпил стаканчик пива, поднялся к себе и сел у раскрытого окна. Приближался закат, и, глядя на небо, Дрейк почувствовал, что в его жизни заканчивается тоже какая-то важная полоса. Он безотчетно чувствовал, что такого вечера больше не будет. Почему его не покидала эта мысль? Она, наверное, соткалась из розовых и голубых нитей июльского вечернего воздуха.