Солнце слепых

— «Дон Кихота» прочитал в двадцать пять лет, как третий раз на свет родился после второго ранения, и верит всему! Даже не «верит», он знает, что это так и было.

— Интересно, — покачала головой Анна Семеновна, — интересно…

— И знаете, что он сказал по поводу прочитанного?

— Любопытно, любопытно, что же?

— Что он — «видел» его! Видел и хорошо знает. Я ради интереса попросила описать облик Дон Кихота, не просто, что как жердь и общеизвестное, а поподробнее, любимые его словечки. Федор без труда сделал это. Я потом все это, (все!) нашла у Сервантеса. Но у Феди были еще какие-то мелочи, какие видит только очевидец. Люди театра грешат этим — «дописывают образ».

Анна Семеновна покусывала в раздумье губы.

— И я думаю сейчас, — продолжила Екатерина Александровна, — что он имел в виду себя.

— То есть как это? — вздрогнула Анна Семеновна.

— То, что он видел Дон Кихота своими глазами, а не просто прочитал о нем. Как человек театра, вы знаете, как это может быть.

— Я так и знала, я так и знала.

— Я поверила Феде после того, как он вдруг сказал: «Зря Сервантес подтрунивает над Дон-Кихотом. Дон-Кихот, на самом деле, как видит, так и поступает».

— Но при всем при том у капитана удивительное чувство юмора, — сказала Анна Семеновна.

— Я бы сказала: сарказма, — не согласилась Катя. — Юмор он допускает только к тем, кого любит, а к остальным у него сарказм. В войну он много передумал. Это даже странно было для его возраста. Я многих нагляделась в госпитале. Большинство там не то что «думали» о чем-то, большинство просто биологически существовали. Некоторые даже госпиталь воспринимали как вторую линию фронта, на которой надо элементарно, без всяких мыслей в башке и уж, конечно же, без высоких материй, выжить.

— Да, он сущий ребенок. Ваши дети с вами живут?

— Нет, — быстро ответила Катя. — А ваши?

— Мои — кто где. Все в меня, и все от разных отцов. Оно так даже спокойнее — никакой гемофилии. Денис, это сын, тоже в городе на Неве. И про пиратов он тоже рассказывал?

— Про пиратов? — не поняла Катя. — Вы имеете в виду…

— Пиратов, я имею в виду — пиратов, корсаров, буканьеров, как там их еще…

— Кажется, ничего. Про войну-то и то скупо рассказывал. Он тогда долго сжат был, как пружина. Я иногда боялась его, — вдруг призналась Катя и подумала: «А может, оттого я так легко и ушла от него?»

Глава 6

Медсестра Катя

Федор спал плохо. Было душно, были мысли, и ночь тянулась, как доклад. Да и Лида, похоже, маялась без сна, но с закрытыми глазами. Она ворочалась с боку на бок, а Федор отодвинулся на самый край кровати, чтобы не прикасаться к ней. И причиной его бессонницы была вовсе не психика, взбудораженная многодневным спектаклем. Когда проходит столько лет, начинаешь сомневаться в своих чувствах, что были тридцать три года назад — мало ли куда их за это время унесло! А когда начинаешь сомневаться в своих чувствах, начинаешь сомневаться в себе. Тридцать лет и три года, думал Федор, тридцать лет и три года прошло, а как и не было их. Может, и впрямь их нет? Как у Ильи Муромца, их никто не учитывает. Под деревом промяукала кошка: «Не-ет! Не-ет!», и тут же кто-то шуганул ее из окна. Кошка бросилась в кусты, вот и ее не стало, как тех лет…

Медсестру звали Катя. Она обслуживала две палаты: тяжелораненых и «средненьких». В первой палате был тяжелый запах, тяжелые вздохи, тяжелые взгляды и мысли, а во второй было немного светлее, но оттого и больнее сердцу. Катя не воспринимала тяжелораненых как конкретных людей, с конкретными именами и судьбами. Они были для нее все на одно лицо, и было это лицо нескончаемой боли. «Средненькие» хоть изредка улыбались, вставали, выходили покурить тайком в коридор, даже заигрывали с ней, к чему она, правда, относилась крайне отрицательно.

— Не теряйте попусту свои силы, селезни! — командовала она. — А то опять на утку посажу!

— Кря-кря! — крякали те. — Га-га-га! Га-га-га!

— Сестра! — позвал ее Федор. — А, сестра!

— Чего тебе, Дерейкин?

— Муха, птица проклятая!..

— Не придуривайся.

— Май-то погляди какой!

— Что? — не поняла Катя. — Какой май? Июнь уже вовсю.

— Май жестокий с белыми ночами! — Федор вскинул руку вверх. — Вечный стук в ворота: выходи! Голубая дымка за плечами, неизвестность, гибель впереди! Женщины с безумными очами, вечно смятой розой на груди! Пробудись! Пронзи меня мечами, от страстей моих освободи!

— Я и пришла освобождать тебя от страстей, — сказала сестра. — Готовь жопку, пронзать буду мечами!

— Всегда так, — вздохнул Федор. — Только душу распахнешь, как тебя мордой об стол.

— Мне морда твоя обгорелая с твоими стихотворными речами ни к чему, ты давай другую часть речи подставляй. Давай-давай, меня «доходяги» заждались. Вот это тебе май! Жестокий, с белыми ночами…

— Ой!

— А это… голубая дымка!

— О-ой!

— Может, еще чего почитаешь? Ты меня вдохновляешь.

Федор, почесываясь, махнул рукой — иди, мол, иди к своим «доходягам»!

— Сестра! — крикнул он ей вслед. — Выйти-то можно? На ступенечки?

— Выходи, черт с тобой! — помявшись, разрешила сестра. — Только ни-ни!

— Сестра-а!

— Унюхаю — смотри!