Солнце слепых

Анна Семеновна поморщилась. Она очень хорошо помнила лагерные трапезы. Остальные с восхищением глядели на Дрейка. Неискушенных людей восхищают неизведанные ими гадости.

— Потом матросы садились вокруг котла и вылавливали, кто что подцепит. Кто кусок мяса, кто рыбий хвост, а кто и крысу или дважды обглоданную кость.

— И вы тоже питались так?

— Питался, — усмехнулся капитан. — Жрать все одинаково хотят. После такой диеты обязательно кто-нибудь отбрасывал, пардон, копыта и сходил с корабля досрочно, да не по трапу, а прямиком через релинги. Надо сказать, рыбам доставался не самый лакомый кусок.

После рассказов Дрейка все помолчали несколько минут и потихоньку запели песни Визбора, Высоцкого, Кима — кто какие знал. И каждый пел и невольно думал о своем будущем, о котором человек продолжает думать даже тогда, когда оно оказывается позади. Маша сморилась, и ее уложили спать. Было светло — луна казалась близкой, как близкая родственница, и оттого не такой поэтической. Хотелось бы, чтобы все было как-то повыше от земли.

Анна Семеновна заметила, как капитан встал, потянулся и побрел в темноту. Его не было несколько минут. Она тоже встала и пошла в ту же сторону.

— Капитан, вы где? — громким шепотом произнесла она.

Из кустов появилась тень.

— О, простите, капитан. Я, кажется, потревожила вас в неподходящий момент…

— Момент истины, — произнесла тень голосом Дрейка.

Анна Семеновна расхохоталась:

— Капитан, я расскажу! — Анна Семеновна пошла к костру сообщить об очередном словце капитана. От смеха взлетели искры в костре.

Дрейк подошел к костру. Сел поближе к огню. «Как это правильно: языки пламени», — подумал он. Он ощущал эти языки на лице, горячие и живые. Они же лизали и его сердце.

— Капитан, — услышал он шепот. Анна Семеновна наклонилась к нему. — Я имею вам что сообщить.

Дрейк кивнул головой — говорите, мол, я слушаю.

— Не здесь. Потом.

Вечер уже, можно сказать, заканчивался, а никаких опасностей не разыгралось и, судя по всему, не предвиделось. Анна Семеновна решила просто поговорить с капитаном начисто и откровенно, как взрослый человек с взрослым человеком. Им обоим надо было как-то определиться. Нельзя же встречаться столько времени просто так. Времени-то, в конце концов, осталось совсем немного — во всяком случае «земного времени»! «Потом» — это ладно, это будем потом. А «сейчас» надо делать сейчас. Если ты не сделаешь его, оно сделает тебя.

— Пойдемте, капитан.

— Во мглу таинственных желаний, во мглу восторгов молодых?

— Блок?

— Экспромт.

— Держите меня, я упаду, — она взяла капитана под руку.

— Не надо удерживать женщин от падения. Это аморально.

— Как вы смотрите на то, чтобы с Машенькой… переехать ко мне? — пауза. — Капитан, я спросила?

— Капитан думает. Как смотрю? Переезд — это обновление…

— Вы правы.

— И большая морока.

— Вы заблуждаетесь, какая же в нем морока?

— Ну, как? Машина, вещи, этажи, а мой рояль?

— Рояль? Откуда у вас рояль? Вы шутите! Вы вечно шутите! — Анна Семеновна чувствовала судороги в горле. В глазах ее стояли слезы, сквозь них предутренний мир казался обновленным и каким-то двойным.

Есть ли более странный предмет, чем писать о любви пожилых людей? Но о любви салаг написана «Ромео и Джульетта», и тема исчерпала себя, так как в этом возрасте ничего другого нет. А вот писать о любви стариков, когда любовь насыщена такими испарениями жизни, что можно задохнуться, писать решится не каждый, хотя бы из чисто эстетических соображений, или боясь выказать себя совершеннейшим болваном. Не будем рисковать и мы.

Переехать, никто ни к кому не переехал, все откладывалось, откладывалось, и до осени Анна Семеновна часто наведывалась к Федору с Машей, а их приглашала несколько раз к себе. Все шло хорошо, но в октябре она заболела и на семьдесят втором году жизни не справилась с заурядным воспалением легких. Яростно жить, чтобы умереть — не в этом ли насмешка судьбы? Это вообще. А в частности, очень больно. Так больно, что вообще уже ни до чего нет дела. Пожилые встречаются не к любви, пожилые встречаются к разлуке.

Маша нарисовала бабу Аню, в малиновом кимоно, в бочке на верхушке мачты парусника «Salve, голубчик!», разрезающего воды Индийского океана. Над ней, словно только что взлетел с кимоно, несся черный дракон. В зубах его была зажата папироска «Беломор».

Глава 36

В станице

Если и привыкаешь к чему-то в жизни, так это к потерям. Но каково же было удивление Дрейка, когда он узнал, что Анна Семеновна завещала свою квартиру не сестре, проживающей в коммуналке, и не племяннику, мыкающемуся по углам необъятного Союза, а «партии». В завещании так и было написано: «Квартиру свою отдаю партии, делу которой я была верна всю свою жизнь».

— Она верна делу партии и после своей смерти, царствие ей небесное, — вздохнула на поминках сестра и тут же поправилась: — Да будет ей земля пухом.