Солнце смерти

Должно быть, я сделал тогда что-то неподобающее, поскольку дед вывернул мне руку и, даже не взглянув на меня, поставил у себя за спиной, как ставят стул, чтобы сесть на него. Я уткнулся носом в его пиджак, но он с силой схватил меня другой рукой за шиворот и выставил в коридор.

– Утонул твой отец! Корабль, на котором он плыл, потопили!

Я не стал спрашивать, кто ударил меня камнем по голове. От Якумины пахло кухней: она была единственным существом, не изменившим своей натуре среди этой суматохи.

– Иди-ка сюда! Сейчас я тебя помою и переодену!

Держа голову под краном, я слышал разговоры вокруг. Якумина терла мне голову мылом, а я широко раскрывал глаза, чтобы пена щипала их.

«Беренгария»… «Беренгария»…

Что за странное слово вращалось в их разговорах, словно припев? Никогда не забуду его вкуса: горькое и соленое на губах, жгучее в глазах. Позднее я узнал, что оно значит: это был иностранный почтовый пароход, торпедированный подводной лодкой. Пароход, утащивший моего отца на дно, когда тот возвращался домой с Салоникского фронта.

Дом опустел. Накрыли на стол. Дед послал уведомить не встававшую с постели бабушку, что останется обедать с нами. Он сел на место зятя и кивком велел мне сесть напротив. Мама не появлялась. Якумина несколько раз подходила к двери ее комнаты. И дед тоже пошел туда. Я услышал, как повернулась дверная ручка. Вернулся он раздосадованный, ничего не добившись.

– Подавай еду. Три часа уже.

Дед развернул под бородой полотенце и склонился над тарелкой. Губы его довольно причмокивали.

– А ты почему не ешь, Йоргакис?

– Не хочется.

– Ешь! Другие дети тоже остались сиротами. Твой отец пал за родину.

– Утонул он! – ответил я, чувствуя комок в горле: морская вода, которой я наглотался, поднялась туда.

Внезапно меня охватило чувство отвращения. Я разрыдался и бросился в комнату к маме. Ворвался я так стремительно, что едва не сбил ее с ног.

Она стояла у окна, оцепенев от горя, и неподвижно смотрела на ужасную белизну моря.

– Мама, что ты там рассматриваешь?

– Ничего.

– У тебя же есть я!

– А я – у тебя. Молчи!

Глаза ее снова углубились в водную безбрежность. Я проследил за ее взглядом, и ужас объял меня. Не соображая, что я делаю, я схватил ее за руку и прижал ее к сердцу.

– Ах, сожми ее покрепче. Чтобы больно было, – прошептала она, словно просыпаясь.

Я сжал ее заледенелые пальцы, и холод их передался мне в кровь.

– Сильнее! – сказала она. – Я не чувствую собственного тела.

На глазах у меня выступили слезы. Я бережно взял ее руку в свои ладони, прильнул к ней сверху щекой и сжал ее, сжал изо всех сил, которые только были у меня в тринадцать лет, словно пытаясь высвободить этими величайшими усилиями источник жизни.

Посетители нахлынули снова. Дверь в дом оставалась открыта, как это принято в часы и радости, и горя: на лестнице постоянно раздавались шаги, стоял нескончаемый гул голосов. Мама не желала выходить из своей комнаты. Какие-то двоюродные сестры, явившиеся поддержать ее в горе, болтали с посетителями, то и дело подходили к ее двери и настойчиво стучались, словно каждая из них считала для себя делом чести вернуть маму в мир земной.

После полудня снова пришел дед. Принаряженный, с надушенной бородой, с румяными щеками. Он то и дело принимал соболезнования и отвечал каждому каким-нибудь словечком. Горестное событие в нашем доме означало для него новую жизнь. Однако поведение дочери огорчало его.

– Я сказал отцу Зисису, чтобы он пришел поговорить с ней… Нельзя же так! Совсем не думает, что люди скажут.

Священник появился в коридоре внезапно: он был в резиновой обуви, и никто не заметил его прихода.

– Где твоя мать? – спросил меня священник и протянул руку для поцелуя.

Я указал на дверь.

Меня научили, что подслушивать нехорошо. Я сел на пол, на расстоянии двух-трех шагов от стены. Подбородок у меня дрожал от обиды. До моего слуха доносился приглушенный голос священника, который говорил сам. Затаив дыхание, я пытался уловить хотя бы одно слово мамы, чтобы понять, где она находится. Но не было слышно ничего, кроме все того же приглушенного голоса. Казалось, будто духовник читает молитву над умирающим.

«Она разговаривает только со мной!» – подумал я и почувствовал гордость от этой мысли.

Вдруг дверь приоткрылась, и показался край рясы священника. До меня четко донеслись его слова:

– Когда перед человеком возникает стена, за ней пребывает Бог.

– Это говорит твоя вера, отче, – послышался горестный и уверенный ответ мамы.

– Уверуй же и ты, дочь моя. Разбей светильник рассудочности, и ты обретешь спасение.

– Ах, отче! За стеной, на которую я натолкнулась, для меня не существует больше ничего.

«Ничего» она произнесла так, будто выплюнула попавшуюся на язык травинку.

– Ты ведь дала миру дитя.

– Чтобы и его поглотило море.

– Несчастная! Отчаяние изведет тебя.

Отец Зисис затворил за собой дверь и направился к выходу. Я услышал, как мама задвинула засов.

– Мама! Мамочка! – закричал я и принялся колотить кулаками в дверь.

Она отворила, не проронив ни слова. В комнате было совсем темно.

– Оставь меня. Я хочу побыть одна. Ступай с друзьями на море.