Солнце в руке

Это случилось в субботу. Я пошла проведать мать, которая страдала прострелами, и встретила у нее Стефана. Он торопился уйти, чтобы спокойно поработать в воскресенье в мастерских Антиба, пока отсутствуют служащие. Там у него был свой уголок, где он занимался с чертежами и не любил, чтобы его беспокоили. Чаще всего для поездок туда и обратно он пользовался самолетом, снующим между Парижем и Ниццей. Когда он навещал маму, то всегда пребывал в плохом настроении, потому что ненавидел самолет. Мне кажется, он его боялся, а точнее, я была в этом уверена, что и подтвердилось в будущем. По количеству дыма в гостиной и забитым до отказа пепельницам я поняла, что они снова ссорились, но передо мной старались сохранять любезность.

— Подбросить вас куда-нибудь? — через некоторое время спросил он.

Я колебалась, но мать отрезала.

— Иди, иди, — сказала она. — Спасибо, что зашла, но я немного устала, а тебе полезно подышать воздухом.

И я пошла с ним.

— Может, немного пройдемся? — предложил он.

— Мне показалось, что у вас мало времени.

— Просто хотелось поскорее уйти. Эта бедняжка ничего не понимает в современных лодках. А если не подготовить заранее макет, нас просто сожрут. Я только что набросал двадцатиметровый катамаран, красавец! Так она слышать ничего не желает. Я сказал ей: «Если вы еще раз мне откажете, то я брошу все». В общем, обстановка накалилась. Хорошо, что вы вовремя пришли.

Мы проходили мимо «Флоры». На террасе приподнялся какой-то человек и крикнул:

— Эй, Стефан!

— Доминик! Не может быть! Ты в Париже?

Они крепко пожали друг другу руки, и Стефан представил нас: «Доминик Делапьер… Мадам Кристина Вошель».

— Выпьете что-нибудь? — спросил Доминик. — У вас ведь найдется пара минут.

И вот мы уже сидим за столиком над рюмкой мятного ликера. Или это было что-то другое? Ну да не имеет значения. С этой минуты ничто уже не имело значения. Я смотрела на Доминика. И уже была им околдована, хотя даже не могу сказать, был ли он красив. Когда я увидела его впервые, он действительно показался мне красивым, даже немного этаким плейбоем. Но тогда я прекрасно владела собой. Теперь же я чувствовала себя глупой и зачарованной, как фанатик перед своим идолом. С тех пор я часто спрашивала себя, а если бы я не была замужем за Бернаром, а стала бы женой Стефана или вообще не была женщиной, которая привыкла плыть по течению, поддалась бы я так же легко?

Думаю, что да. А мужчины все говорили и говорили… Они испытывали от встречи какую-то животную радость, заворожившую меня. Самец всегда ужасно игрив. Он развлекается, как щенок, слегка покусывая другого и катаясь с ним по земле. Стефан и Доминик перебрасывались намеками, понятными только им одним, вызывавшими взрывы смеха. Доминик, правда, поспешил извиниться:

— Мы вспоминали, как учились в школе искусств.

— Доминик был той еще штучкой! Помнишь толстуху Жажа?

Снова громкий хохот.

— Простите, — сказал Доминик. — Мы ведем себя невоспитанно. Но я никак не ожидал встретить здесь старину Стефана. Вот и вспомнилось прошлое. Говорят, ты строишь корабли? А я рисую. Это не так благородно.

— Не слушайте его, — прервал Стефан. — Он становится известным.

Мне кажется, тот разговор я могу воспроизвести слово в слово. Мы в кафе, вокруг потоки машин, на перекрестках толпы прохожих, очередь перед кинотеатром напротив. А я была как восковая. Все видела, все слышала. Справа от меня Доминик отбивал пальцами по мраморной поверхности столика какой-то марш. От него пахло туалетной водой. Не прекращая говорить, он следил за прохожими и объяснял мне свое понимание живописи. То, что он говорил, совсем не интересовало меня, но мне нравился его голос, а из-за царившего вокруг шума ему приходилось близко склоняться ко мне.

— В общем, — заключил он, — все очень просто. Художника связывает то, что он переносит на вещи свой собственный взгляд. И нет никакой возможности перескочить через это сугубо личностное, иначе оно просто исчезнет. Вспомните Пикассо. Здесь нужно смотреть глазами животного. Или посмотрите на вещи взглядом насекомого, например пчелы, и рисуйте ее красочный мир, мир форм. Представьте себе залитое солнцем поле, увиденное ее глазами. Какое великолепие! Какое пьянящее чувство! Ван Гог пробовал. Его назвали сумасшедшим. Нет, он открыл дорогу. Я хочу пойти еще дальше.

— Очень захватывающе, — вежливо заметила я.

— Вы так считаете? — продолжал он. — У меня есть своя публика.

— Надо думать! — вмешался в разговор Стефан. — Музеи рвут его картины на части. Вот он запросто сидит здесь перед вами, а зарабатывает миллионы. Если бы он только согласился стать моим спонсором!

— Ну, — отмахнулся Доминик, — не стоит преувеличивать.

— Где ты сейчас выставляешься?

— В Нью-Йорке, у Крелла и Колмана. Потом в Токио, а потом…

И он засмеялся, как избалованный ребенок.

— Где захочет Бог. И да здравствует жизнь!

Стефан встал.

— Ладно, все это хорошо, но мне надо спешить на самолет. Поэтому, дети мои, продолжайте без меня. Ты бы показал Кристине свои последние произведения. Кстати, где ты сейчас живешь?