Солнце земли Русской

От Александрова голоса стало Кербету хорошо, спокойно на душе, и умирать совсем не страшно. Только жену и детей жалко. Митя всегда очень переживал, когда отцу наступала пора в полки уходить. Зато как радовался милый сынок, встречая отцово возвращение. Издалека бежит с неистовым писком: «Тятя!» Глазки горят, волосики прыгают, на шее повиснет — и уже не оторвешь его. «Тятенька! Как я рад, что ты опять живой!»

От столь ясного воспоминания о сыне Кербету вновь захотелось жить. К тому же ведь и Александр сказал, что он всего лишь ранен и скоро выздоровеет. Может, это и впрямь так? Страшно захотелось вновь вернуться в Тверь, и чтобы сынок бежал навстречу с радостным писком и прыгал ему на шею. Вдруг почему-то припомнилось, как Митька любил переливать воду или вино из чаши в чашу. А однажды Кербет рассердился на него, что он мимо льет, велел прекратить, а сын будто глухой, слышать не хочет, вновь льет, да перелил еще больше мимо, и он тогда взял стакан пива да и вылил его сыну на голову со злостью. И теперь от этого воспоминания стало так жалко Митьку, так стыдно за ту злость на него, так отчетливо увиделись его обиженные глаза, над которыми с волос весенней капелью бежали желтые пивные капли…

Жизнь взволнованно шевельнулась в погубленном теле тверского воеводы, и тотчас, подобно спавшей собаке, которую вспугнули чьи-то недобрые шаги, бешеная боль взвилась во всем теле, зарычала, забилась, загремела железной цепью, залаяла, заорала во весь голос. Он хотел застонать или даже вскрикнуть, но силы вмиг покинули его, и он стремительно понесся вон из этой избы, куда-то вбок, потом великим скачком вверх и вниз, мелькнула картина недавней битвы, в которой он сражался не хуже всех своих прежних битв, и потому совершенной неожиданностью стало для него то, как он пропустил этот удар, который и тогда еще, как казалось, не представлял слишком большой опасности, и лишь падая с коня, Кербет понял, что насквозь пробит копьем и что это, наверное, — смерть…

Но теперь это мелькнуло как что-то уже совсем малозначащее, легкое и пустое. Смерть, казавшаяся при жизни пугающей, тяжелой, страшной, лопнула и вмиг отсохла, отлетела, как отлетают все страдания и страхи роженицы сразу после того, как она разродится. Лишь где-то далеко за спиной все еще слышался жалобный и пронзительный голосок сына: «Тятя!», и что-то связанное с этим голоском родной кровью еще неуютно шевелилось внутри, но впереди уже вставало нечто огромное и многообразное, всепоглощающее и всесильное, к которому непреодолимо приманивалась душа и летела все быстрей и быстрей. Там, впереди, золотым заревом разрасталось великое знание, по сравнению с которым все предыдущее уже казалось жалобным и смешным.

Потом он вынырнул из него ненадолго, весь насквозь пропитанный потусторонним золотом, малая частица того непомерного мира, из которого его ненадолго отпустили, он даже почувствовал зимний холод и запах приближающейся весны, и он увидел снега и холмы, и все еще черные леса, и зайца, бегущего стремглав через поле, и дымы над далеким селением, в котором он умер и из которого отроки повезли его бездыханное тело в Тверь; и он видел все это не глазами, а всем своим новым существом, сплошь состоящим из зрения и осязания, вкуса и обоняния, мысли и знания.

Но главное, что он успел увидеть, прежде чем полететь в Тверь, где ему хотелось еще раз посмотреть на жену и детей своих, — это суровое и грозное русское войско, ступившее на лед Чудского озера, и он развеселился, любуясь своими соратниками, в отличие от него, все еще живыми и земными. Он радовался, ибо теперь-то прекрасно знал, чем кончится грядущая битва.

И смешно ему было видеть там, далеко-далеко, надвигающуюся тучу немецкого войска, еще не ведающего о том, что ему суждено погибнуть на льду этого озера, а иным и провалиться под лед в студеную и черную воду смерти.

Он засмеялся, ликуя о предстоящей славе русского оружия. Смех его зазвенел в небе над ледовым озером, как бывает звенят в поднебесье рассекающие воздух крылья стрижей или ласточек, и княжий ловчий полочанин Яков Свистун задрал голову, с недоумением вглядываясь в небеса, вперивая взор свой прямо в Кербета, но не видя его и потому еще более недоумевая.

Глава седьмая СЛАВНЫЙ РЫЦАРЬ КЮЦ-ФОРТУНА

Великолепный шлем был у мейстера Вельвена — тяжелый, округлый, с орлиной головой во лбу и с высокими, изящно выгнутыми крыльями, так что получалось, будто у него вместо головы сидит грозный стальной орел, уже высмотревший себе добычу и вот-вот готовый вспорхнуть.