Солнцедар

Когда солнце, перебравшись из Адлера в Хосту, прижгло белым боком мыс Видный, физиотерапию располосовали тени оконных решёток. Алик сидел, подпирая батарею; Никита привалился к одному из тренажёров; Позгалёв лежал, в косой рубчик лучей, у стеночки, на челюсти — тлеющий через штриховку в полнакала сырой шрам.

Полосы лезли по зелёному линолеуму, ремнями намордника обливали барокамеру, взбирались круто на стену. Ян щупал свою болячку; разминал, вращая головой, шею.

Пойманные в световые клетки, все трое молчали; если и переговаривались — скупыми обрывками. Слитое с лопаткой одной болью плечо ныло, но уже меньше; Никите хотелось пить, вспоминался шашлык, от которого он отказался в аэропорту, держа траур по барану. Смотрел на подводников: грустные глаза Алика, наверно, печалились об уплывших арзамасских грядках, вместе с кабачками и бычьим сердцем. А может, придумывали пантомиму для дурки, отчего ещё больше кручинились? После сачка и бабочек тут нужно что-то новаторское. Если на дизелях они спят в обнимку с торпедами, можно разыграть, к примеру, сцену: «Мичман и торпеда». Сигнал побудки, построение личного состава. Мичмана Мурзянова нет. Комиссия в составе командира и старпома идёт в первый отсек, застает зрелище: нет, никакой похабщины, похабщина с торпедой здесь — обиход. У мичмана к снаряду настоящее нежное, белобилетное чувство.

О чём думалось Позгалёву? По его лицу трудно было прочесть. Лицо злобилось и вместе с тем угрызалось. Позгалёву словно сообщили, что он перепутал похороны с весёлой пирушкой, гроб — со столешницей, много и неуместно куражился, веселился, и вот сидит-терзается, досадуя на себя, и злится на того, кто запоздало-коварно открыл ему на такие дела глаза. Угрызение и досада мерцали странные — будто в гробу, рядом с которым Позгалёв все эти дни отплясывал, лежал сам Позгалёв. Не телесный Петрушка, а тот — настоящий, из весёлого тока и вольного ветра, лежал заколоченный, покуда весь ток, посчитав себя предательски запертым, не скис совсем.

Никита пытался представить сначала Мурманск, потом Североморск. В заснеженном граните — Кольский залив, где, по словам подводников, не бывает холодно, а только свежо. Километры сухого слоистого наста, обтёсанного сухими слоистыми ветрами. В городе вместо весны — гуляющие вихри позёмки, а вместо лета — шум от срывающегося по водосточным трубам с грохотом товарняка, льда. В штабе наверняка стоит какой-нибудь сейф, где держат архивы на все не вернувшиеся субмарины. Однажды задраюсь изнутри, и меня не найдут до следующей утопшей лодки: участь сынков из хорошей семьи — досрочный гроб.

«Хвойная»

С сумерками, едва гребёнка лучей сомкнулась, как жалюзи, Позгалёв озвучил свое мнение по поводу «бл***ского текущего момента». Говорил предрешённо-спокойно, как «шутки кончились». Слова капал тягучие, бронзовато-злые. Его мнение применительно к моменту зиждилось на очередной вариации закона Бойля-Мариотта — что презентов, кроме как решение родителей нас зачать, в этой жизни не бывает. Остальное каждый берёт сам: не возьмём сейчас — не возьмём потом, останемся до конца упряжными животными.

Ковыряющийся у барокамеры Алик, только что вскрывший второй замок и приступивший к третьему, на Бойля-Мариотта ответил колким вихлястым говорком:

— Чё брать-то собрался, а, Позгаль? Брать-то чего? Чё потерял? Всё моё, лично при мне, на месте. Военники? Так завтра тебе возвернут. Чё тебе всё неймётся? Ну давай, где оно? Чего брать будешь? Пощупать его хоть можно?

Ян молча достал из сумки мятый тюбик зубной пасты, кинул Мурзу.

— Щупай!

Метнул навесом, аккурат в мичмана, и тот, едва успев оторвать от замка ладошки, поймал тюбик на выкаченную колесом грудь.

— Какого раскидался?! На хрен она мне?! Мозги каблуком вывихнуло?!

— Щупай… можешь поводить там по буквам пальцем.

С раздражением Алик крутанул пасту, непроизвольно сдавил.

— Дурика нашел… Чё тут щупать? Чё опять придумал? «Хвойная» и «Хвойная».

— Еще поводи.

— Ну, фабрика «Свобода»… Ага… Все комедию ломаешь… Не смешно, шутник.

И вдруг сник, ссутулился. Устало тронул лоб. Проговорил жалобно:

— Кончай, а? В натуре, Позгаль, завязывай. Домандишься же.

— Пощупал? Её и буду брать…

Бросив тюбик на пол, Мурзянов вернулся к замкам. Хмуро пробурчал:

— Во-во, хоть хвойная, хоть пальмовая. Как ни назови, всё одно — липа. Завтра напишут на банке консервов, и будете молиться. А потому что нет её, аб-стракция! Есть только разные люди, в разных обстоятельствах. Лебедь, хоть и гандон штопаный, а прав: главное, так сказать, степень внутренней свободы… Короче, иди, бери. Давай, давай. Идиотов нет.

Тогда Ян вкратце изложил свой план. План был бредовый, пока одна из оконных решеток не застонала в его лапах, дымя сухим цементом.

— Не трогай, б***дь, решетку! Верни её на место!

Не обращая внимания на лай мичмана, Ян продолжал корчевать штыри. А Мурзянов, матерясь, поднял, наконец, крышку барокамеры и залёг внутрь железного кокона:

— Да вали ты куда хошь!

Лежал, бурча и причитая. Не выдержал, опять разразился тирадой. Последнее воззвание к позгалёвскому разуму: