Солнцеворот. Повесть об Авеле Енукидзе

Во дворе накрыли маленький низенький столик. И вот здесь, сидя в этом дивном саду, под усыпанным крупными южными звездами небом, мы все трое — Тамаз, Дмитрий и я — дали друг другу клятву, что до самого смертного часа, не щадя сил, будем бороться за свободу, за новую счастливую жизнь. Мы отлично понимали, что означает для нас эта клятва. Мы знали, что путь наш отныне будет подобен узкой, колеблющейся доске, повисшей над пропастью. Мы знали, что ради исполнения этой клятвы нам придется навеки отказаться от многих земных благ, но были готовы на любые трудности, любые лишения.

Да, клялись мы втроем. Но после той ночи мне больше так и не довелось увидеть Тамаза живым. Спустя несколько месяцев я узнал, что этот пылкий, чистый душой юноша навеки покинул мир, завещав нам с Дмитрием вдвоем хранить верность той клятве, которую мы дали друг другу.

6

Авель проснулся поздно: стрелки часов, висящих ни степе, показывали двенадцать. Он оглядел спросонья полутемную комнату: вся она была забита книгами, журналами. Они валялись повсюду — на столе, на стульях, даже на полу. «Много же у меня всего накопилось, надо бы куда-то припрятать», — озабоченно подумал он. Но мысль эта сразу ушла, уступив место другим заботам. Отчаянно болела голова, тело было как ватное. Чувствовал он себя словно после большого похмелья. Но отнюдь не Бахус был тому причиной. Вчера поздно ночью он вернулся из железнодорожных мастерских, где два месяца назад начал работать в сборочном цехе и где совсем недавно организовал рабочий кружок. Это было первое серьезное, самостоятельное дело, осуществленное им с той поры, как он три года назад вступил на избранную им новую жизненную стезю. С полным правом он может сказать, что кружок этот — его собственное, кровное детище. Он был его создателем, он стал его фактическим руководителем и пока главным, если не единственным в нем агитатором и пропагандистом.

Вчера он специально для очередного занятия рабочих перевел очерк Максима Горького, напечатанный в «Нижегородском листке». В этом очерке говорилось о чудовищном злодеянии самодержавия, о том, как были отправлены на виселицу двое героев-крестьян — Котэ Хубулури и Татэ Джиошвили.

Рабочие слушали его, затаив дыхание. Да и сам Авель, хотя текст очерка он знал чуть ли не наизусть, читая его своим товарищам-кружковцам, не мог сдержать волнения.

Закончив чтение и выдержав небольшую паузу (потрясенные слушатели не могли вымолвить ни слова), Авель сказал:

— Это написал Максим Горький.

Поняв, что имя это мало что говорит кружковцам, Авель рассказал им все, что знал сам о жизни Алексея Максимовича Пешкова. Рассказал, как много испытал он за годы своих скитаний по России, как пять лет назад оказался здесь, в Тифлисе, как начал пробовать свои силы в литературе. Авель старался, чтобы рабочие поняли, что не боги горшки обжигают, что знаменитый писатель, человек легендарной судьбы — Максим Горький был таким же простым, обыкновенным человеком, как они.

Сам он не знал Алексея Максимовича, никогда его не видел. Но много слышал о нем от старших товарищей, которые были знакомы с Горьким по Тифлису. От них же Авель знал, что Горький был очевидцем казни этих двух крестьян в Гори: да иначе он вряд ли смог бы так достоверно и сильно описать эту страшную казнь…

Не вставая с койки, Авель протянул руку и взял со стула принесенный вчера свежий номер газеты «Квали». Он хотел перелистать ее на ночь, но не успел: глаза слипались, он провалился в сон, как в омут. И вот сейчас наконец раскрыл еще не читанную, пахнущую свежей типографской краской газету.

Внимание привлекла статья известного критика Романа Панцхавы, писавшего под псевдонимом Хомлели. Это был весьма ловкий и бойкий журналист, успевший уже приобрести репутацию талантливого и смелого писателя. Анализируя последние события политической и хозяйственной жизни Грузии, Хомлели изо всех сил тщился убедить читателя в несомненной прогрессивности капитализма. «Нет на свете никакой другой силы, — писал он, — которая могла бы помочь нашей несчастной стране, спасти ее от той бездны, в которую она катится».

Статья удивила Авеля. Поистине у этого Хомлели было семь пятниц на неделе. Еще совсем недавно он так же горячо солидаризировался с программой «Месаме даси», доказывал, что капитализм — величайшее на свете зло. А сейчас вдруг повернул на сто восемьдесят градусов и стал ярым сторонником бурного развития капитализма. Нынешняя его статья была полна намеков, скрытых иронических выпадов, направленных против платформы «Месаме даси» — той самой платформы, которую Хомлели еще недавно так пылко защищал.

Дочитав статью, Авель пришел к выводу, что у Хомлели просто-напросто не было своего взгляда на суть дела. Как флюгер, покорно отдающийся воле любого ветра, он плыл по течению, примыкал то к тем, то к другим, повторял чужие мысли, ловко жонглировал чужими фразами и аргументами.