Солнцеворот. Повесть об Авеле Енукидзе

Мглы над именем моим.[6]

Словно устыдившись печальных мыслей, Тамаз тряхнул головой и круто переменил тему:

— Куда делся Дмитрий? Почему он опаздывает?

— Придет, — успокоил его Авель. — Наверно, задержался в кассе за билетами.

Уже скоро неделя, как Тамаз выписался из больницы. Врачи настаивали, чтобы он срочно покинул город и отправился сперва в родную Гурию, а потом на все лето в горы: его больным легким сейчас был необходим горный воздух. Тамаз сперва сопротивлялся, ни за что не хотел уезжать из Тифлиса. Но кашель усиливался, день ото дня юноша слабел все больше и больше, и пришлось наконец внять настояниям медиков. А тут как раз с быстротой молнии распространилась по Тифлису печальная весть о смерти Эгнате Ниношвили. 5 мая 1894 года тифлисские газеты сообщили о безвременной кончине известного грузинского писателя, умершего от чахотки в возрасте тридцати пяти лет, в самом расцвете своего таланта. Похороны состоятся 8 мая в селе Чанчети.

Многие жители столицы отправились в этот день в Гурию, чтобы проводить в последний путь любимого писателя. Дмитрий Бакрадзе и Авель объявили Тамазу, что они тоже хотят принять участие в похоронах Эгнате Ниношвили.

— Ну что ж, поедем вместе, — окончательно сдался Тамаз. — Тем более что моя родная деревня там совсем рядом.

И вот они уже на вокзале, садятся в поезд, отправляющийся в Батум.

Проклятый кашель мучил Тамаза всю ночь.

Авель и Дмитрий тоже не могли уснуть, глядя па страдания друга. Но помочь ему они, к сожалению, ничем не могли. В полночь, когда измученный Тамаз наконец заснул, Дмитрий, скорбно покачав головой, шепнул Авелю:

— Больно говорить об этом, дружище, но дела его, мне кажется, совсем плохи. Боюсь, тут уже ничего не поможет.

Тамаз вздрогнул, заметался во сне, снова зашелся в кашле. Авель молча приложил палец к губам. Дмитрий кивнул. До самого рассвета они больше не произнесли ни слова. Один раз только Дмитрий пробормотал себе под нос:

— Это голод довел Эгнате Ниношвили до чахотки.

В конце концов друзья не вынесли ночного бдения: на рассвете сон сморил их. А когда проснулись, было уже совсем светло. Едва успели они привести себя в порядок, как поезд подошел к Ланчхути. Пассажиры высыпали па перрон. Кучера местных фаэтонов, как видно, были хорошо осведомлены о том, куда направляется вся эта толпа, Со всех сторон доносились их зазывные голоса:

— Эй! Кому в Чанчети?

Ловкий, шустрый Дмитрий подскочил к одному из фаэтонов и, быстро сговорившись с извозчиком о цене, уселся в коляску, лихо махнул друзьям: скорее!

— Пошли, Тамаз, — обернулся к другу Авель. Но тот застыл на месте, с изумлением уставившись на тьму-тьмущую полицейских, снующих по привокзальной площади: уж больно много было представителей власти для такой маленькой станции.

— Не удивляйся, — усмехнулся Авель, прочитав мысли друга. — А шпиков тут небось и того больше… Боятся…

— Чего? — пожал плечами Тамаз.

— Боятся, что похороны Ниношвили могут вылиться в политическую демонстрацию. Наверняка ведь с надгробными речами выступят и члены «Месаме даси».

«Месаме даси» («Третья группа») была создана около полутора лет назад. Инициатором ее создания был Эгнате Ниношвили. Члены «Месаме даси» знакомились с «Капиталом» Маркса, трудами Плеханова, вели пропагандистскую работу среди учащейся молодежи, выступали на страницах газеты «Квали» и журнала «Моамбе». Некоторые ее участники придерживались социал-демократических взглядов. Не могло быть никаких сомнений в том, что члены «Месаме даси» не промолчат сегодня — в день похорон одного из ее основателей. Скорее всего именно этим и объяснялось обилие городовых и шпиков на привокзальной площади.

Пролетка тронулась.

Конечная цель путешествия не располагала к непринужденной беседе. Всю дорогу друзья были погружены в скорбное молчание. А вот и деревня, утопающая в буйной весенней зелени. В самом центре села — убогий деревянный дом, большой двор, густо заросший кустами сирени. Но пьянящий, свежий аромат цветов словно усиливал, обострял всю горечь этого рокового часа.

Маленькая сельская улица запружена народом: тут и местные жители, и приезжие. Старики и молодежь. Крестьяне и интеллигенты.

Началась церемония прощания. Толпа безмолвно двинулась к дому. Тамаз отделился от друзей, рванулся вперед.

Войдя в комнату, Авель сперва разглядел лишь покосившуюся, заплесневелую стену. Но когда толпа расступилась, он увидел гроб — простой, неструганый. Покойник утопал в цветах: видно было только лицо — светлое, ясное. Щеки глубоко запали. Авель знал, сколько лет было покойному, и все-таки он был поражен, увидав не седого, изможденного болезнью человека, а молодого черноволосого мужчину, худоба которого делала его еще больше похожим на юношу.

Молча постояв у гроба, друзья вышли из комнаты в сад, чтобы предоставить возможность и другим отдать последний долг усопшему. Но вот уже обряд прощания подошел к концу. На плечах ближайших друзей покойного гроб поплыл по улице поселка к кладбищу. Процессия провожающих медленно двинулась следом.