Солнцеворот. Повесть об Авеле Енукидзе

Удивились братья: почему так долго терпят люди эту вековую несправедливость? И стали они призывать бедный люд восстать и скинуть с себя тяжкое ярмо рабства…

Из тетради Авеля Енукидзе

Брошюру «Четыре брата» мне дал прочесть Тамаз Бабилодзе. Навсегда остался в моей памяти этот грустный, молчаливый юноша. Сперва он пристально наблюдал за мною, вероятно, старался определить, можно ли мне довериться. А потом постепенно разговорился, день ото дня становился все более откровенным. Оказалось, что брат Тамаза состоит членом марксистского кружка. От него-то Тамаз и приносил нелегальную литературу.

Прочитав притчу про четырех братьев, я был сперва ошарашен и даже испуган. Но страх вскоре исчез. А потом возникло такое чувство, будто я вдруг переродился, стал совсем другим человеком, словно бы вдруг прозрел: в один миг увидел мир таким, каким он был на самом деле.

— Надо устранить главную несправедливость, царящую в мире, — подумал я. — И тогда сами собой сгинут, пропадут все прочие людские беды и горести.

Какая огромная сила таится в печатном слове! Сколько силы, сколько чудесной энергии спрессовано в этих сшитых в тетрадку, испещренных черными значками страничках! Сердце мое билось гулко и радостно. Мне не терпелось поскорее снова встретиться с Тамазом. Но он и в тот вечер явился домой глубокой ночью, когда я уже спал. Наутро он спросил меня:

— Прочел?

— Еще бы! Спасибо тебе, брат, что дал мне прочесть это.

— Ну, коли так, я отведу тебя к своим друзьям. Там тебе дадут много таких книг. Только запомни: никому ни слова. Это тайный кружок. Там ты узнаешь, почему в мире царят голод, нужда, несправедливость. И как надо бороться, чтобы создать новую, справедливую жизнь.

С изумлением смотрел я на бледное, усталое лицо друга с огромными, всегда такими печальными, а сейчас светящимися каким-то новым, незнакомым мне огнем глазами. Не знаю, то ли от радости, то ли от внезапно охватившей меня печали, но взор мой застлали слезы.

— Когда ты отведешь меня в этот кружок? — спросил я.

— Послезавтра. А пока прочти вот это.

Он протянул мне маленькую тонкую брошюру.

На этом в тот день наша беседа закончилась. Но едва я остался один, как мною тотчас же овладело странное, лихорадочное волнение. Я не помню, какие в тот день у нас были уроки, о чем толковали нам учителя. Я думал только об одном: чем занимаются в тех тайных кружках, о которых говорил Тамаз? Каким способом хотят создать новую, лучшую жизнь?

Еле дождавшись окончания уроков, я заперся в комнатушке и раскрыл оставленную мне Тамазом брошюру. «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма», — прочел я, и сердце мое затрепетало. Не знаю, не могу объяснить, чем так взволновали меня эти слова. Но чем дальше вчитывался я в текст «Манифеста Коммунистической партии» (так называлась брошюра, врученная мне Тамазом), тем сильнее охватывало меня волнение. Слова «Манифеста» действовали на меня не только смыслом своим (смысл был труден и даже не всегда понятен). Но была в них, в этих словах, еще и какая-то могучая музыка, которая захватывала, подчиняла себе, наполняла душу восторгом.

«Буржуазия, — читал я, — повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы, привязывавшие человека к его «естественным повелителям», и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного «чистогана». В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности. Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и благоприобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли. Словом, эксплуатацию, прикрытую религиозными и политическими иллюзиями, она заменила эксплуатацией открытой, бесстыдной, прямой, черствой…»

Я уж не помню, сколько раз в эти два дня читал и перечитывал я эти слова, с нетерпением ожидая, когда же наконец настанет долгожданное, обещанное мне Тамазом послезавтра.

И вот он настал, этот знаменательный день, определивший всю мою дальнейшую жизнь.

Был теплый вечер. Мы прошли пешком по Михайловской улице и спустя полчаса оказались в Нахаловке. Тем временем уже совсем стемнело. Улица была пустынна. Мы остановились около маленького домика. Два узеньких окошка были заслонены густыми ветками сирени.

Тамаз приоткрыл ветхую деревянную дверь и молча показал мне рукой: «Проходи!»

В комнате было человек десять — двенадцать. К моему изумлению, я сразу узнал среди них нескольких ребят из нашего училища. Но особенно поразило меня, что среди них был Дмитрий Бакрадзе. С этим парнем у меня давно уже сложились очень тесные дружеские отношения. И тем не менее он ни разу, ни единым словечком не обмолвился, что посещает эти тайные собрания.

Дмитрий улыбнулся мне, дружески хлопнул по плечу и сказал: