Соло

–Может быть, для неё это дело посчитали слишком лёгким. Я же тебе не сказал, но он сам признал свою вину и ничего не отрицал. Когда я подсел к нему в кафе, он сам озвучил, будто читая из Закона, всё то, за что теперь его и осудили… Может, – он умоляюще посмотрел на жену, – этому судье нужна была практика…

Для Министерства сейчас было непростое время: началась новая волна протестов против Закона об эмоциях, приобретал силу современный подход к психологии в целом, появлялись общественные организации и социальные сети для людей с негативными чувствами, где им помогали справиться с собой. Алан же оставался закоренелым консерватором в своей профессии и сейчас, как никогда раньше, нуждался в поддержке. Ему всегда нужно было одно – чтобы кто-нибудь в него поверил и продолжал верить, несмотря ни на что.

Дочь судей и жена психолога Лиз Соло знала о том, как это важно. Она была далека от политики, но доверяла справедливому Суду и Закону, который стоит на защите населения, и по-настоящему верила в своего мужа, а временами даже восхищалась. И ещё она знала, как порой это можно использовать.

–Хорошо, конечно, что ваша служба так слаженно работает, и в мире становится безопаснее, – Лиззи взглянула на мужа, кротко улыбаясь. – Может быть, съездим к родителям?..

В ответ на её слова Алан устало откинулся на спинку дивана, громко выдохнув. Ещё холодной от волнения рукой он наощупь достал из кармана пиджака телефон и набрал номер Надин.

–Можешь позвонить с моего.

–Но… – она осторожно потянулась к телефону – устройству из специальной серии, выпущенной для работников Министерства, и в её голосе было чуть больше желания, чем сомнения, – … им же нельзя пользоваться посторонним…

–Я уже набрал, наплевать.

Лиззи улыбнулась и взволнованно сжала телефон, пальцами почувствовав прохладу благородного металла.

13.

Качели во дворе так и продолжали скрипеть. В доме Филипп, поёжившись, открыл глаза, зажмурился и лениво потянул воздух ртом. Неприятная зябкость вынудила его проснуться и оторвать тяжёлую голову от подушки. Он недолго смотрел прямо перед собой, пытаясь свыкнуться с собственным телом, которое будто налилось свинцом, и, наконец, сквозь боль понял, что в комнату проникает воздух с улицы.

Все движения давались ему с огромным трудом, и он попытался, не шевелясь, отыскать глазами часы, чтобы понять, сколько времени. За окном было всё так же серо и пасмурно, и понять утро или вечер Филиппу совершенно не удавалось. Тусклый свет настольной лампы только усиливал головную боль, и мужчина попытался натянуть на себя плед, на одном конце которого сидел, но тёплая ткань никак не поддавалась.

–Это же надо было! – Филипп спустил ноги с дивана и столкнул несколько бутылок, которые стояли на ковре. – Проклятье!

И, как обычно это бывает, именно в этот момент раздался резкий телефонный звонок. Филипп раздражённо закатил глаза, всё сильнее осознавая похмелье, и замер в нелепом ожидании. Рабочие звонки обычно заканчивались спустя полминуты, но телефон продолжал трезвонить без умолку.

Каждый шаг к столу отдавался во всём теле нестерпимой болью, будто бы одновременно у него началась мигрень, грипп и обострение всех хронических заболеваний. Возможно, так и было, либо он слишком много выпил вчера… или ещё сегодня? Филипп неодобрительно посмотрел на открытое настежь окно, как будто видя в нём причину всех своих страданий.

Звон телефона отражался невыносимым гулом в голове, и Филипп, раздраженно сняв трубку с базы, на несколько секунд оставил её в вытянутой руке. Женский голос доносился к нему через километры дорог и литры алкоголя. Он неохотно подошёл к окну и вдохнул прохладный влажный воздух, чтобы усмирить боль.

–Это дом Соло, – холодно бросил он, наконец, поднеся трубку к уху на расстоянии нескольких сантиметров.

Голос на другом конце замолк, и Филипп разозлился.

–ЧТО ЗА ИЗДЕВАТЕЛЬСТВО?! – из-за всех сил бросил он, но прозвучали его слова несоразмерно тихо.

–Папа!

Филипп стоял, опершись на подоконник, и вслушивался в одно единственное слово, как в музыку. Звуки растянулись в долгое томное эхо, и он вдруг представил себя молодым и полным сил мужчиной, готовым на всё. Ему вдруг показалось, что что-то вернулось и больше никогда его не покинет. Что-то в этом единственном слове, в звуках её голоса, которым она пела ему, только ему, свои песенки во дворе. Знакомый, любимый голос дочери, его молитва, прощение и принятие.

Он весь сжался, будто готовясь к прыжку. Но эмоции шли врознь с его состоянием, и после очередного пронзительного «Алло, папа!» перед глазами всё поплыло, и даже воздух, который он отчаянно хватал ртом, не помогал прийти в себя.

Он с такой силой сжал телефонную трубку, что ногти вонзились в сухие ладони, но в горле стоял ком, мешая словам выбраться. Он молчал, а на глазах медленно проступали слёзы, незаметно, тихо стекая по щекам. И чем отчётливее он видел перед собой дочь – единственного ребёнка, который взял его серо-голубые глаза и русый оттенок волос – тем быстрее и чаще слёзы капали на пол. Бесшумные, но отчаянные, как его любовь к ней.