Соло для оркестра

Магдалена возвращается от мужа, а соседкам говорит, что, мол, прошлась по лавкам, кой-чего купить, да на кладбище заглянула — тут она прикладывает к глазам платок. «Врешь, Магдалена, — говорят ей взгляды женщин, — не по лавкам ты ходила, у мужа была, никчемная ты мать! У мужа, который убил твоего сына. Худого слова не слыхали мы от тебя про убийцу, неужто забыла ты разбитую сыновью голову? Юстин твой чахнет, никак в себя не придет, а ты все ходишь лясы точить с душегубом. Мало тебе Блажея, он и Юстина в гроб загонит. Смотри, от парня остались кожа да кости, опомнись, никчемная ты мать, чем любезничать с душегубом, лучше за сыном доглядывай. Нечего ему слоняться у реки как тень, ей-ей свихнется! Да и немудрено — столько всего перенести… Еще доконает его отцово злодейство». Так говорили взгляды женщин, а уста выговаривали другое: «По лавкам ходила, Магдалена? Все, что надо, купила? Как там Юстин? Часом не хворает? Ты уж зла на нас не держи, не наше оно дело, но парень твой вроде как не в себе. Аль не видишь?»

А Юстин и впрямь с того страшного дня совсем истаял, все глядел куда-то вдаль, тоскливо и отрешенно. «Уж коли Гомбой отсидит свой срок живым-здоровым, — рассуждали люди, — все едино этот хромой своего отца того… не простит он ему. Такие не прощают». — «Забудет, все забывается». — «Он-то? Никогда! Попомните, прикончит он его…» — «Что-то будет, это ясно. Третьего дня видел я Юстина у тюремной стены. Не поверите — ногтями ее карябал, руки себе раскровенил. Юстин, кричу я, что ты делаешь? Все руки в крови… Зыркнул на меня, словечка не сказал — и бежать. Прикончит, говоришь? Вряд ли. Не жилец он, не дождется отца…»

А Магдалена все ходила и ходила в тюрьму, уже притерпелась к осуждающим взглядам соседок, не одумалась и тогда, когда заметила, что люди с улицы Марки избегают ее, сторонятся. Вот уже четыре года ее с Гомбоем встречи проходили в странном молчании, ни разу они не поговорили путем, и надзирателя Баксу это даже стало раздражать. Как вдруг настал день, когда Магдалена дважды заговорила. «Йозеф! — молвила она с трудом и замолчала. — Йозеф! — повторила. — Не могу больше скрывать от тебя. Доктор сказал, Юстин и месяца не протянет. И сам он о том знает. Хочет повидаться перед смертью. Может, отпустят тебя».

Юстин умер не через месяц, а через две недели.

Пробьет час, Йозеф Гомбой, и поглотит тебя ночь, наступит для тебя пора пожизненного затмения, и воспоминания покинут тебя, не вспомнишь и то, как пришли за тобой в день похорон те трое, служители закона, чинные и важные. Пришли в твою камеру после дотошного разбирательства, совещаний и привели с собой Магдалену. «Юстин умер, — сказала тебе Магдалена. — Юстин умер». Покачнулась и умолкла. В мертвой тишине прозвучала весть о твоем освобождении, ее принесли с собой те трое…

Не успел ты опомниться, как очутился под чистым полуденным небом, в полдень же, в той вашей чистой горнице умылся и надел лучший свой костюм. В полдень увидел ты и Юстина, лежащего в просторной и круглой кладбищенской часовне. Он лежал разутый, в черных носках. Одна нога упиралась в изножье гроба, а другую отделяла от стенки темная, зияющая пустота. «Гомбоя отпустили на похороны!» — пробежало по толпе. Теперь, когда ноги сына были неподвижны, ты наконец-то рассмотрел их, как и ту темную пустоту, время от времени освещаемую мерцающим пламенем свечей. «Одного отпустили, без охраны, Магдалена его привела». А он смотрел на неподвижного Юстина. Каким же высоким, высоким и худым был он в этой своей неподвижности! Усох до костей. Ты глядел на его сомкнутые веки. «Выпустили Гомбоя, без стражи выпустили». — «Без стражи — это, видно, чтоб не мешать погребению». Перед тем как гроб закрыли крышкой, тебе почудилось, что из-под Юстиновых век блеснули глаза, чуть голубее, чем прежде, они уже не нагоняли страх, взгляд их был ясен. Перед тем как гроб запечатают, ты снова заглядываешь, Йозеф Гомбой, вниз, в ту темную пустоту, с которой началась твоя беда. Воротись, призываешь ты начало, воротись, и мы вместе научимся радоваться неверным твоим шагам.