Соло для оркестра

Но для нее он не переставал существовать. Ни на минуту. В мыслях она, как прежде, была с сыном и, хотя не имела от него никаких известий — не знала даже, у кого и где он проживает, — ясно видела, как он встает, невыспавшийся, еще затемно и ни свет ни заря едет в город на трехтонке, груженной капустой, кольраби, лимонами, яблоками…

Незадолго до ее пятидесятилетия он прислал сообщение о своей женитьбе.

Взглянув на штемпель, она поняла, что свадьба была за четыре дня до того, как оповещение отправили. Показать открытку Вацлаву она не решилась, но, когда поздно вечером накануне знаменательной даты зазвонил телефон и Йоска странным, каким-то притихшим голосом робко пожелал ей всего самого хорошего, пригласила его к ним вместе с женой.

Повесив трубку, она достала Йоскину открытку и положила перед Вацлавом на стол. Он нерешительным жестом, как имел обыкновение, снял очки — тогда он еще продолжал работать в корректорской, в газете, — и тыльной стороной ладони смахнул открытку на пол:

— Нечего ему тут делать.

— Даже в мой день рождения?

— А в прошлые годы он о нем хоть раз вспомнил?

— Так то пятидесятилетие, Вацлав… — сказала она.

И тихо добавила:

— Я ему простила… И мне хочется в такой день хоть немножечко радости…

Жена Йоски оказалась старше его, и первые мгновения встречи просто невозможно было вынести — такое воцарилось тягостное и унылое молчание… Но она сразу же сделала то, что сочла тогда единственно правильным: поцеловала Мартину, поцеловала Йоску, улыбнулась, хотя сквозь слезы видела лишь два расплывчатых пятна вместо их лиц… А когда Вацлав тоже подал руку сыну и невестке и все сели за стол, счастью ее, казалось, не было предела. И это было больше, чем сумело выдержать ее больное сердце.

Из того, что произошло потом в тот вечер, она помнила лишь сирену «скорой помощи»; небритый доктор сделал ей инъекцию еще в машине и дал кислород, но, несмотря на это, она потеряла сознание и очнулась уже в отделении интенсивной терапии.

Прогулявшись, она вернулась к себе.

Мужчина средних лет, опередив ее, открыл дверь палаты. Из коридора видно было, как он сел на стул у второй койки и, заставив себя улыбнуться, что-то сказал. Она знала, к кому он обращается. В ее палате лежала семнадцатилетняя Кларушка с врожденным пороком. В прошлом году она вместе с ребятами из школы поехала на Праховские скалы и попыталась спуститься с одного из самых доступных склонов. Зачем! Разве не знала, какое у нее сердце? А, видите ли, чтобы остальные не считали ее кисейной барышней. На высоте примерно метров в двадцать крюк расшатался, не помогла и страхующая веревка, и альпинистка сорвалась. Двойной перелом правой ноги, перелом нескольких ребер и сотрясение мозга. Лежа на земле, услышала она, как прибывший из Йичина доктор сказал: «Хорошо, если две недели протянет». Она протянула две недели, протянула и год. Хотя за целый год ни разу не поднялась с койки — добавились разные осложнения, не говоря уж о врожденном пороке. Кларушка стала как тень — прозрачное личико, прозрачные руки, но не погасшие глаза светились надеждой. И учиться не бросила. Один год оставался до аттестата зрелости. В отделении ее навещал отец, носил учебники и книги, и регулярно приходили две учительницы, распределяли ей задания на месяц.

Случалось, лежа в палате возле Кларушки и вспоминая разные неурядицы и неудачи своей жизни, она мельком взглядывала на соседку и ощущала вдруг что-то похожее на стыд. Что значило ее пошаливающее сердце в сравнении с муками, перенесенными этой молоденькой девушкой, жизнь которой только начиналась, но столько раз уже готова была оборваться? Сама она, если не считать сердечных неполадок, в сущности, была здорова, знала, что может встать и что, приехав из больницы, снова начнет хлопотать на кухне, готовить, гладить, приносить продукты, а если будет настроение, даже пойдет немного прогуляться с Вацлавом или сходит в кино.

Представив себе все это и посмотрев на Кларушку, она невольно радовалась, что еще полна жизненных сил. Это было эгоистично, она это понимала, но побороть себя не могла — отрадное сознание, что она может двигаться и не зависеть ежечасно от других, звучало в ней в эти минуты громче сострадания.

Когда ее выписали из больницы в первый раз, она, пробыв полгода дома, снова пошла работать. На прежнее место за канцелярским столом, с ежедневником, арифмометром и кипой бумаг. Еще шесть лет вставала спозаранку, чтоб приготовить мужу завтрак, наскоро прибрать в квартире и успеть на службу, пока однажды ночью не проснулась от острой щемящей боли в груди. Ей казалось, она задыхается, нельзя было произнести ни звука, но, к счастью, проснулся и Вацлав и услышал, как она хрипит.

Та ночь превратилась для нее в без малого тридцать ночей, когда различные аппараты бесстрастно регистрировали биение ее сердца. А те тридцать растянулись в почти триста, когда она могла только полеживать дома, борясь с усталостью и преодолевая отвращение к яркому свету и громким звукам.

Надо щадить себя, пани Поханьска. Особенно сердце. Поменьше эмоций…