Соло для оркестра

Я лежал на камнях возле регуляционной будки, и на меня приходили посмотреть все ребята с нашего района. Я был отделан наилучшим образом. Все, что я собрал в своей башке для урока истории, испарилось из нее в один момент. Очень хотелось пить, и все тело болело. Не сиди возле меня Боган, я бы с охотой заревел. Боган инспектировал небо и молчал. Потом заметил, что я слегка прочухался, и сразу стал читать мораль:

— Ну и дурень ты, Шупи! Ты иной раз прямо словно пыльным мешком ударенный. Ты что, не знаешь, что тебе с твоей комплекцией с ним не сладить?

— Оставь меня! Отвали!

— Ты слишком долго ждал, балда, — сказал он. — После первого удара он был готов, еще чуток добавить — и он бы с катушек долой.

— Плевал я на это, — говорю я. — Посмотри, на что я похож.

— Это пройдет, Шупи.

— Что мне ей сказать, прямо не знаю… Я лечу как угорелый, а этот косоглазый развалился тут, когда он нужен ей! Я тебе говорю, он не может быть кардиналом! Я его больше видеть не могу!

— Одна женщина — и сразу бросай все дела.

— Да ведь ей плохо, паря… я как ее увидел — все, обреченная она.

— Не трепись! Ты всегда преувеличиваешь, Шупи.

— Ничего я не преувеличиваю. Дело с ней швах.

— Хочешь, я к ним зайду, Шупи?

Он еще спрашивает! Я выглядел как пасхальное яйцо или открытка в лукошке. В таком виде я спокойно мог пугать детей в парке за умеренную цену. Не хочешь ам-ам, позовем злого Фалька!

Кончилось наше житье у излучины реки. В каждой ловушке было что-то, но мне и в голову не пришло поглядеть на свою добычу. Боган выпускал рыб обратно в воду, и туман оседал у него на очках. Мои шрамы на лице уже третий раз изменили окраску.

— Это мы с Гариком убили ее, факт, — сказал я. — Она простудилась и схватила воспаление легких.

— Не вбивай себе это в голову, а то ты совсем помешаешься. Мама говорила, что она умерла из-за спинного мозга, а плаванье не имеет к этому никакого отношения.

— Ну да, она простудилась и умерла.

— Да не придумывай ты!

— Мы с Гариком убийцы, точно.

Он положил мне руку на плечо и говорит тихонько-тихонько и с расстановкой: «Шупи, ты ни за что не можешь быть убийца, потому что у тебя ужасно мягкое сердце. Гарик мог бы быть убийцей, это правда, он последнее время самый настоящий кретин, но Гандулю никто из вас не убил. Мама говорила, что она умерла сама по себе, поверь мне, Шупи».

— Что мне делать, Боган, — сказал я. — Ну что мне делать?

— Когда-нибудь ты забудешь, что Гандуля вообще была на свете. Прими это так, что она просто освободилась. Разве в коляске можно жить?

Он сказал это из лучших побуждений, это нужно признать, но я все равно иногда вижу Гандулю, как она смотрит из окна во двор, и голова у нее мотается из стороны в сторону, и ей очень трудно сосредоточиться хоть на минутку, чтобы сказать мне: «Привет, Тадеаш!»

Перевод с чешского Н. Беляевой.

Милан Зелинка МАМА ГЕЛЕНЫ

У меня с матерью моей жены, Гелены, очень сходные характеры — и все же порой у нас доходило до серьезных конфликтов. Тот, кто хотя бы часок понаблюдал за нами, сравнивая нас, сразу заметил бы, до чего же у нас одинаковые манеры: скажем, ложась спать, мы никогда не складываем одежду, а бросаем ее как попало на пол. Если бы кто-нибудь тихим ночным гостем заглянул в ее спальню, а потом так же тихонько прокрался в комнату, где спим мы с Геленой, то увидел бы, что один мой носок, так же как и ее чулок, занесло в угол, а другой высовывается из-под двери шкафа, что мои брюки и рубашка, а ее юбка и кофта валяются на полу в том виде, в каком мы их сбросили с себя.

Теща моя всегда заботилась, чтобы у меня в доме все было под рукой. Едва я утром выйду заспанный в прихожую, едва она услышит скрип нашей двери, как уже бежит с ведром теплой воды и полотенцем — знает, что стоит мне минут пять посидеть в кухне неумытым, и я весь день буду раздражен, все у меня будет валиться из рук.

Дрова, которые я охотно нарубил бы сам, колола она. Бывало, ни слова не говоря, берет топор и пилу, валит в лесу бук, а потом одна тащит его на тележке во двор. И пока я раздумываю, с какого конца взяться за бревно, она, не дожидаясь меня, успевает распилить его на четыре равные части, а поленья с грохотом побросать в угол.

Сколько раз осенью я уговаривал ее не полоскать белье в речке — простудится, вот куплю резиновые сапоги… а она отвечала с улыбкой, что ничего с ней не станется, полощут же другие женщины, да и белье не может ждать три недели, пока в магазине появятся сапоги. И вообще мне нечего беспокоиться. И все это говорилось ласково, с улыбкой, а я воспринимал ее слова как подначку, думал, она нарочно подчеркивает мою неприспособленность, и это приводило меня в бешенство.