Соло для оркестра

Кайзерак со своим облезлым братцем уже дожидались. Когда они увидели меня, у них сразу губы вспухли, словно они проглотили по лимону. И тут же набросились на Богана, что так, мол, нельзя и они идут домой. Но Боган не отступил. Я вообще на него удивлялся, чего он с ними валандается. Надо было просто взять их за шкирку и вытряхнуть из них деньги, и дело с концом.

— Ты приводишь на наш двор профессионала, — говорит Кайзерак. — Так какие же мы хищники?

— Во-первых, двор не ваш, а нашей организации, — сказал я. — А во-вторых, ты, засранец, гони живо Богану назад его деньгу, и не будем терять времени. Какая там сумма?

— Двадцать две кроны пятьдесят.

— Играет как грудной младенец, а потом приводит тебя, — сказал младший Кайзерак. Морда у него была пятнистая, а губы распухшие, будто он совал нос в осиное гнездо. — Ежели б мы вас не знали, мы бы вас отсюда вытурили.

— Или наоборот, — сказал я. — Играть будете?

— Я ему гро́ши верну, но только это мошенство. Ты, Боган, весь кривой, как штопор, факт. Не умеешь играть — не садись, а иди к детишкам, право слово, не серчай, парень. Таким макаром мы с братишкой по миру пойдем, херр готт! Еще пара таких остолопов, и мы можем закрывать лавочку. — Он яростно сплюнул на ступеньки и поправил шейный платок. — С этого дня чтобы духу твоего на нашем дворе не было, потому как я за себя не ручаюсь.

— Двор принадлежит организации, — сказал я. — Так что заткни варежку. Мы получили все по наследству от Ворличков, и этот сраный двор тоже, вместе с автомастерской. Или ты хочешь сказать, что Ворлички заливали?!

Они швырнули Богану гроши и удалились по лестнице на галерею. Мы подбирали мелочь, и Боган молчал как убитый.

— Вы дерьмовые рожи! — прокричал Кайзерак.

— Обдиралы и проныры! — заревел его брат.

— Слушай, ты, опухлый, если хочешь, я скажу Гарику, и он устроит тебя работать в зоопарк к слону. Ты мог бы качать ему шары, чтобы они не потели, — хорошая ведь работка, а? Или нам влезть на галерею и размолотить вам хари?

Будь у них ключи от квартиры, они бы еще поерепенились, потому что им было бы куда отступать, но сейчас у них не было такого шанса, и они заткнулись.

Мама ждала меня с горячим ужином. «Горячим ужином» у нас назывался свиной шницель. Шницель означал, что мама либо выиграла, либо получила в стирку солидный узел от какой-нибудь пани, у которой забастовала старая прислуга.

— Ты знаешь, я буду работать на фабрике, — сказала она за едой. — Мне предложили место, и я согласилась.

— По крайней мере будешь больше дома.

— Соль?

Я сказал, что мне вкусно и так, без досола.

— Смена двенадцать часов, — сказала она. — По времени это одно и то же.

— А что ты там будешь делать?

— На кухне. Девочкой. Я уже ходила смотреть.

— Девочкой?

— Это значит помогать повару, — сказала она. — У нас всегда будет хорошая еда. Вечером ты придешь ко мне на работу, обождешь, пока я вымоюсь, а потом поешь чего-нибудь хорошего…

— Ты рада?

— А почему бы нет?

— А как же отец? Ведь он не хочет, чтобы ты где-нибудь работала?

— У него нет права возражать. Если бы он не рыпался, был бы сейчас дома, а теперь решаю я сама.

В понедельник после обеда к нам влетела Гронешка. С Гандой плохо. Наверно, умрет бедняжка, и где это я ее возил?

— Что ты наделал, Тадеаш, что ты там натворил, паршивец?

Она уже завизжала как пила, а еще ведь ничего не знала.

— Я возил ее по Карлину, — сказал я. — Ну и что?

Стало тихо, как в церкви. Я чувствовал себя паршиво, когда говорил эту ложь, но в ту минуту не испытывал стыда.

Гронешка сунула руку в сумку и извлекла купальник. Она трепала им у меня перед носом, будто шматком мяса, и таращила свои большие глаза, словно вот-вот испустит дух.

— А это что? — сказала она медленно. — Это что такое?

— Голубой купальник, — сказал я. — А почему вы спрашиваете?

Мама дала мне пощечину, и Гронешка тоже. А потом они лупили меня по щекам с такой силой, будто кто-то их нанял для этой работы. Они колотили меня изо всех сил, но я не проронил ни слезинки, и не будь там моя мама, я бы с Гронешкой сделал что-то страшное. Между затрещинами до меня вдруг дошло, как эта стерва могла обнаружить купальник. Гарик бросил его в урну. И это было неподалеку от дома Кайзераков. Значит, они! Мне не надо выуживать это из Гронешки, яснее ясного, это дело рук Кайзераков, и в нашем районе они были осуждены на вечный позор, потому что на такую подлость не пошел бы даже тип из камарильи Боублика, а уж они были викинги что надо.

Вечером я лежал в постели измордованный в буквальном смысле слова и думал, что однажды я дерну из этого дома и никогда больше в него не вернусь, что я дерну от своей мамочки, которая ходит прислуживать в чужие дома. О том, что она поступает на фабрику, я начисто забыл. Я завидовал Гарику, что его мать вкалывает у токарного станка и курит антрацит, что в школу она приходит в рабочем комбинезоне, пару раз съездит Гарику по морде за то, что он курил в сортире, и руки у нее воняют эмульсией. Она бы ни за что не позволила, чтобы Гарика лупцевала чужая баба, да еще и сама бы ей как следует врезала.