Соло для оркестра

— Гола-а-а гоу, — закричала Янка, когда они были недалеко от дома, и остановилась. Так она всегда объявляла о своем прибытии, когда возвращалась из сельской школы — испуганная девочка, потерявшаяся среди бескрайней природы.

— Гола-а-а гоу, гола-а-а гоу, — ответили ей почти одновременно два голоса, слитые в один — голоса отца и матери.

— Гола-а-а гоу, гола-а-а гоу, — закричали и они оба разом и поняли, что настал момент, когда Алеш должен переступить порог ее дома, потому что они принадлежат друг другу.

Перевод с чешского Н. Беляевой.

Вацлав Душек ДЕВУШКА В КОЛЯСКЕ

Было мне тогда лет тринадцать. Однажды после уроков мама сказала — дело было в сентябре, но солнце было жаркое, будто в июле, — что Ганда Гронешовиц желала бы прокатиться по городу. А я ей должен составить компанию. Не задаром, конечно. Гронешова доверяла маме стирку своего белья и мытье окон, а также полов, а больше всего хотела бы, чтобы мама стала к ее газовой плите и состряпала им что-нибудь вкусненькое. Они напихивались пудингом и бисквитами, позволяли себе и консервы. Когда мне это мама сообщила и велела пойти Гронешке навстречу, никакой радости я не испытал. Я был зол на жизнь и на весь мир. (Уже с утра настроение у меня было паршивое. На уроках три раза меня вызывали, и все три раза я не имел ни малейшего представления о том, что надо отвечать.) Ну почему, черт побери, именно у меня должна быть такая услужливая мама? Вечером я долго не мог уснуть. Ворочался с боку на бок под периной, и лампочка из дома напротив светила мне в морду, а ветер мотал белье на веревках и лупил по стенкам нашего дома, так что отваливалась штукатурка… Значит, в воскресенье мне придется идти к Гронешке, забрать там Ганду, вместе с коляской, и полдня возить ее по улицам, чтобы она вдоволь нагляделась на витрины и на деревья, на светофоры и на людей, на трамваи и на реку. Хуже всего было то, что от Ганды нельзя отделаться — взять да и показать пятки, потому что некому б было катить ее по мостовой. Я уже представлял себе, как Гарик прыснет, увидя меня в роли брата милосердия. Боган вытаращит глаза, а Моулин подумает, что я вовсе сбрендил. Всю ночь я смотрел кошмары на тему этой экспедиции и к утру пришел к серьезному выводу: мне нельзя встретить кардинала!

Но я не мог предвидеть, чем все это обернется. Ну в самом деле, разве это мыслимо? Разве девчонка, которая не может стать на ноги, может научиться плавать? Когда я пришел к ним, чтобы за пятерку идти возить ее в никелированной коляске на высоких колесах по Карлину, показывая места, куда я хожу чаще всего, иначе говоря Пернеровку, Шальдовку, Ремизу, Перун, Дуклу, манеж и монастырский сад, так мне и в голову не вступило, что она захочет купаться. Я ожидал, что мы будем жариться в этом пекле и пыли и в людской толчее или же попремся на Вацлавак[17] и где-нибудь купим себе мороженое или жареные колбаски.

И вот шпарю я это с ней аккурат по Воцтаржке к мосту и думаю про себя: покажу-ка я ей свалку железного лома, подарю какой-нибудь кусок от рухнувшего аэроплана, например обрывок кабеля или какой прибор, который еще не успели свистнуть другие, чтобы видела, какие вещи можно в наше время обнаружить на свалке. И вот, размышляя таким образом, налетаю я на Гарика. Ну как мне могло прийти в башку, что кардинал как нарочно пойдет вынюхивать цветные металлы и забредет в район Богоуша Боублика, этого отпетого хапуги, который со своей бандой хозяйничает на свалке металлолома и в окрестностях моста.

Он топал по Воцтаржке и знать не знал об опасности. Ко всему прочему изо рта у него торчала сигарета. Он дымил, как фабричная труба Перунки, рискуя налететь на Боублика, который оборвет ему уши и заграбастает курево. Заложивши руки в брюки, он косился через забор верфей на лодку, принадлежавшую Боубликовой камарилье.

— Куда это ты прешься с колясочкой? — говорит он. — Сдается мне, что ты играешь в няньки. Меня не прокатишь, а?

Я вытер Ганде уголок рта, у нее текла слюна. Так бывало всегда, когда ее что-то волновало. Это говорила Гронешова. Мне было чудно́, что Гарик мог вызвать в ней такую реакцию, но платок был весь мокрый. Я немножко причесал ее своей гребенкой, и она взглянула на меня с благодарностью и погладила мне руку.

— Что, весело с ней, правда? Ты так и будешь ее толкать целый день? В такой парилке и пылище? А красивая какая, надо же!

— Закрой варежку, — сказал я. — Не думай, что она тебя не понимает.

— Тогда извини, нянюшка. Видик у нее, будто ей все до лампочки. А куда ты с ней тащишься? На Бенцата?

— А чего мне там делать?

— Ну хотя бы умыться, что ли. Искупаться. Что еще люди делают на Бенцатах?

— Мне упло́чено за катанье до шести часов, — сказал я. — Мы куда-нибудь заедем покормиться, а потом опять двинем.

— Может, она захочет искупаться? — сказал он. — Я спрошу ее.

— Ничего не получится, — говорю я. — Могу расписку дать.