Соло для оркестра

— Но такая пора наступает для каждого, Вацлав. Надо только уметь ее пережить.

— Уметь пережить, — повторил он, — это ты верно сказала. Всегда надо только найти в себе силы и пережить. Как легко это говорится…

— Тебе не трудно на минутку приоткрыть окно?

— Зачем? Разве здесь жарко? — удивился он.

— Немножко душно, — сказала она и несколько раз с усилием глубоко вздохнула.

Он подошел к окну, отдернул занавесочку и распахнул одну створку.

Воздушная струя была такой студеной, что он поежился. Но не ушел, а, плотней запахнув ворот, ждал, пока она попросит закрыть.

Она ощутила ночной воздух уже после того, как ее обволокло им, как обволакивает человека благовонием, крепнущим постепенно, чтобы тем сильней одурманить. Вот и ее теперь словно бы одурманило пронизывающим холодком, едва она почувствовала его дыхание на своем лице, на шее и неприкрытых руках.

Когда, захлопнув створку, он снова лег, она сказала:

— Сначала я подумала, здесь все такое же, как было тридцать лет назад… Но это только казалось… Здесь-то и правда все как было, но что-то изменилось в нас…

— Завтра будет хорошая погода, — сказал он. — Ночь ясная.

— Я благодарна тебе, Вацлав, за то, что ты привез меня сюда. Благодарна. И рада…

— Скорее, это я тебе благодарен. В ту ночь… тридцать лет назад я, наверно, говорил тебе другие вещи. Наверно, более приятные. Ты уж прости.

И, совсем засыпая, пробормотал так тихо, что едва ли можно было расслышать:

— Утром нарву тебе диких роз…

Он вышел спозаранку, на цыпочках, чтобы ее не разбудить. Натянул только брюки, а пальто накинул на пижаму. Еще во время прогулки накануне он заприметил пышный алеющий куст диких роз за тропинкой, которая вела к лесу.

Хотел нарвать их целую охапку, но сорвал только три, еще не развернувшиеся после ночи. По лестнице он взбежал так проворно, что едва не задохнулся. Тихонько открыл дверь, еще тише приблизился к кровати и опустил розы на одеяло, поверх которого лежали ее руки.

— Квета, — шепнул он и наклонился над ней.

Он видел, что глаза ее закрыты, а на губах застыла странная, какая-то счастливая улыбка. Когда она не ответила и даже не открыла глаз, он произнес еще раз уже громче:

— Квета, смотри, я принес тебе розы!..

Он долго не мог понять, что она уже отошла. Наверное, во сне. А может, и тогда, когда он рвал для нее эти розы.

Перевод с чешского Е. Элькинд.

Ян Дворжак ВИДЕНИЕ В ОМУТЕ

В городе при слиянии двух рек Янка выходила вместе с несколькими своими подругами «с гор»; их путь здесь кончался. Не без волнения пробрались они сквозь истомленную перронную толпу и дурно пахнущий зал ожидания, торопясь как можно скорее стряхнуть с себя дорожную усталость и подумать о вещах более приятных.

Мерцающий город раскинулся у их ног, сиял приветливыми огнями, обдавая грохотом, скрипом, шелестом голосов: воздух был напоен дымом, густым и едким, и он вытравил из их глаз вольно летящие облака, зеленые склоны, рассыпанные по ним хатки.

Эта долина с высокими многоквартирными домами станет им приютом на четыре долгих года, новым домом, а может быть, и новой родиной: почти все они были убеждены, что после годов ученья не вернутся домой, а растворятся в толпе на широких улицах города, станут незаметной ее частью.

Нет, Янка ни за что не призналась бы маме и отцу, что уходит от них навсегда; изображая легкомысленную беззаботность, она пыталась прикрыть измену, но они все равно знали…

В последний день отец до изнеможения таскал ее по горам; раньше он не мог скрыть от нее ничего — теперь же как воды в рот набрал… а без его слов природа умирала, горы рушились, краски блекли.

За что он наказывал ее?

— Почему ты ничего не говоришь? — допытывалась она, сама ускользающая, но требующая от него участия.

Он смотрел прямо перед собой, и в глазах его отражался простор — но именно этот, и никакой другой, а она была далеко, слишком далеко.

— Не хочу, чтобы ты жалела, чтобы ты… — он отпускал ее, но говорить ему было трудно. Он не мог предложить ей никакой другой защиты и опоры, кроме той, что была в жизни подле него, с которой он вырос сам и дал жизнь ей, новую свою жизнь.

Мама укладывала в бездонный чемодан все ее шаги, начиная с первых, неровных, спотыкающихся, и до последних — самоуверенных, твердых, она паковала свои воспоминания, и свою заботу, и свои надежды.

— …Но это совершенно не нужно, мама, не клади мне этого, — отбивалась Янка, — ты меня собираешь, словно я еду в полярную экспедицию, а я… тут… теперь — рукой подать.

— Теперь — что и прежде. Чуть вылетят дети из гнезда, уже им до родителей далёко; погляди хорошенько вокруг себя, дочи, погляди на Ирену, на Сватку… и на Геленку… а ведь такая была маменькина дочка!

Они всё знают, поняла Янка, но ей не хватало опыта, чтобы ложь ее выглядела правдой: улыбка, спотыкающаяся речь, блуждающий взгляд выдавали ее им с головой.