Соло на баритоне

Дорошкин потыкал пальцем в названия блюд – есть ему не хотелось, и официантка через минуту принесла бокал пива и несколько небольших голубых тарелочек, на которых лежали свежие овощи и сыр. «Пожалуй, это я съем, – подумал Василий Егорович и потянулся к бокалу светлого пива, которое он, оказывается, случайно, но очень кстати тоже указал в заказе.

Большинство столов в зале были заняты. Перед обедавшими стояли тарелки с едой (присмотревшись к содержимому одной из тарелок за соседним столом, Дорошкин брезгливо поморщился: «похоже на советский бифштекс рубленный с яйцом»), бутылки с водкой, коньяком, виски, а также полные бокалы пива. Судя по всклокоченным шевелюрам, расстегнутым воротникам рубашек, потным лицам, суетно бегавшим глазам и слишком громким разговорам, люди здесь бражничали давно.

Из разных концов зала до слуха Дорошкина долетали громкие реплики.

– Ты – холостой патрон: звук от тебя, может, и будет, а в цель не попадешь!

– …Ни одного философа за весь университет не прочитал. Все пять лет изучал сталинское учение о языке и выступление Лысенко на сессии ВАСХНИЛ.

– Алка – холоднокровное животное! Температура ее тела зависит от температуры окружающей среды, а самая низкая температура в этой среде, как известно, ночью!

Из левого угла пропищал восторженный детский дискант:

– Дед, у нас две сенсации: во-первых, в Бангладеш переворот, во-вторых, дядя Боря будет членом нашей семьи!

Василий Егорович внимательнее присмотрелся к соседнему столу, где торопливо дожевывал бифштекс пожилой человек – строгая черная «тройка», белый накрахмаленный воротничок над приспущенной «бабочкой», ухоженная, острым клинышком бородка, пенсне, темно-коричневая кожа на шее… «Похож на профессора», – подумал Дорошкин, а в это время тонкая женская рука «профессора», часто подрагивая, подняла рюмку водки. Дожевав еду, «профессор» продолжил, как видно, начатый им еще до прихода Дорошкина разговор:

– Думать – серьезный и очень тяжелый труд, – он вытер салфеткой рот. – И чем умнее человек, тем труднее ему думать, потому что его мысли углубляются к истокам истин, – он опрокинул в рот рюмку, после чего наклонил голову к широкоплечему низколобому собеседнику с золотой цепью на шее:

– Не кажется ли вам, молодой человек, что в последнее время вокруг нас стало меньше ума?

«Молодой человек», похоже, почувствовал в вопросе некий лично его касающийся обидный намек, и в его глазах мелькнуло агрессивное желание отомстить ученому соседу. Морща лоб, он минуту искал для этого подходящие слова, наконец, сказал:

– Если ты будешь ставить меня в тупик своими вопросами, я буду ставить тебя в тупик своими ответами.

Ответов, однако, не последовало; широкоплечий замолчал, а «профессор» склонился над тарелкой и молча стал доедать бифштекс.

В ресторан вошли двое низкорослых мужчин. Их окладистые черные бороды густо опускались почти до пояса (такие бороды в последнее время отрастили себе московские писатели-патриоты). Вошедшие сели за близкий к Дорошкину стол и сразу же заспорили:

– Скажу тебе, старик, так, – горячился патриот, что был, судя по ярко пылавшему на лице румянцу, помладше, – перестройка всем нам была проверкой, экзаменом – надо было понять, какими стали советские люди в результате коммунистического воспитания.

– Я со школы не люблю экзамены, – спокойно возражал тот, борода которого была подлиннее. – А перестройка – это полный развал страны, бандитский передел общего добра и абсолютное обнищание народа!

– И все-таки нужен был такой торжественный парад, смотр, оценка качества кадров!

– Кому нужен?

– Русскому народу!

Перебивая друг друга и то и дело хватаясь за собственные бороды, они стали обсуждать итоги смотра и еще до того, как официантка принесла им водку и закуску, пришли к согласию, что (как сформулировал один из бородачей) «этот смотр в нашем самом передовом в мире обществе выявил много дерьма».

Дорошкин одобрил мысль, однако, разговор патриотов, становившийся все более банальным, дальше слушать не стал и переключил внимание на стол справа.

Здесь какую-то обидную истину обдумывал молодой, но, судя по хмурому лицу, уже сильно уставший от жизни человек. Через минуту он поднял голову к потолку и, стукнув кулаком по столу, самому себе твердо сказал:

– Дуня живет одной завистью!

«Не завидуют только те, у кого есть все», – подумал Василий Егорович, а хмурый человек вдруг резко опустил голову, нацелил на Дорошкина подозрительный взгляд и зло погрозил пальцем:

– Не скажи! У кого есть все, тот больше всех и завидует!

«Кто такая Дуня? Жена? Любовница? И как можно жить одним? Впрочем, зависть – это не одно, это – болезнь всего в человеке»…

На минуту задержавшись в размышлениях о тех, кто живет одной завистью, Василий Егорович стал прислушиваться к беседе за спиной.

– Даже госпожа Кеннеди, – скрипел там обиженный высокий тенорок, – обманывала нового мужа Онассиса: по кредитной карточке покупала наряды, а на другой день возвращала их в магазин и получала живые деньги.

В ответ гудел добродушный бас: