Соло на два голоса

Я приблизилась к дочке и меня затрясло от нежности… Аромат младенчика, родного младенчика опьянил и заставил трепетать. Я нагнулась к пушистой головке и осторожно поцеловала милую макушку. Сашенька вздрогнула и совершенно определённо и чётко посмотрела прямо на меня. У меня перехватило дыхание: она же не может меня видеть! Но Сашенька видела… Она улыбнулась мне, а потом перевела взгляд на свою тогдашнюю мамашу.

– Малюли сюли! – радостно вскрикнула дочка, глядя то на меня, то… на меня. И расхохоталась. Ложка с грохотом вывалилась из её ручки на пол.

– Что ж такое-то! – молодая и нервная мать резко обернулась назад и сделала шаг к стульчику с ребёнком, таким образом здорово толкнув меня и даже слегка врезав мне локтём прямо в пах. Я ойкнула, отлетела в сторону и… вновь оказалась у себя. Сегодня. Где надо.

…И продолжила ждать закипающего молока, которое за время замыкания не успело даже забулькать, а ведь нынешняя плита – не чета той, из прошлого! Значит, времени прошло… нисколько. Ничего не прошло, ни минутки. Я вывалилась из времени и пространства, и настоящее время этого и не заметило, а пространство меня, похоже, и не теряло.

Я выключила плиту и на слабых, негнущихся ногах бросилась к своей мобилке, чтобы набрать Сашкин номер.

– Доча! Милая! Привет! – голос плохо меня слушался – хриплый, срывающийся, плачущий. – Как ты, малыш? У тебя всё в порядке?

– Всё нормально, мам, ты чего? – дочь удивилась и встревожилась. – Ты там не переела своих таблеток? Может, их всё же слишком, зачем ты вообще их принимаешь и ходишь к мозговеду, вот не понимаю! Прости, но, сдаётся мне, ты какой-то дурью маешься и делаешь что-то не то…

Всё, меня отпустило, дочка «звучит» как обычно – уверенно, звонко и независимо. Она здорова и у неё всё хорошо. Да и насчёт мозговеда, возможно, она и права. От лекарств мне дурно, а замыкания никуда не делись – вот они, родимые, со мной и невредимые.

Убедившись, что с Сашенькой всё хорошо, начала обдумывать последнее замыкание: вот так я люблю, вот так умею любить – даже дочь. Вернее – не умею. Со стороны увидела себя не по делу замороченную – подумаешь, плита плохая! Подумаешь, молоко раздражает! Да ты оглянись, дурище, посмотри, что у тебя сзади творится! Вот же главное, вот он – повод для счастья, а ты уткнулась в идиотский, ничтожный ковшик и сделала из него фетиш своего раздражения. Помню это раздражение, помню… Всё бесило. В том числе – лопотанье дочери за спиной. Разве я не обожала Сашку? Наверное, обожала. Но радости от этого не умела испытывать. Не умела я любить.

Да и после замыкания, когда позвонила ей. Ну, что бы сказать – доча, мол, сейчас тебя вспомнила – кроху, как ты со мной разговаривала в восемь месяцев… что-то пыталась мне объяснить важное, а я тогда, дура, ничего не поняла! Не помнишь, часом, что конкретно ты хотела до меня, идиотки, донести, лапушка? Ну, посмеялись бы вместе, понежничали по телефону – нормально же, да? Но не для меня. Не умею. И даже не уверена, что хотела бы так сделать. Зачем? Ведь потом, наверное, заданную высокую планку отношений надо держать, раз уже поднимешься туда. А я, скорее всего, удержать не смогу, потому что любая хорошая минута всегда проходит, после неё остаётся то, что всегда, рутина – минуты, часы, сутки и годы обычные, не хорошие и не плохие, просто приземлённые. А после высокого полёта в красивом небе очень обидно ползать каракатицей в самом низу, глядя на бирюзовое небо, но уже недоступное и далёкое. Лучше и не взлетать, наверное. Лучше не брать высокую ноту в отношениях – высокую в смысле нежности и любви, чтобы потом не давать петуха, пытаясь повторить. Ведь кто знает, получится ли? У тех, кто умеет петь, владеет голосом, учился, наверное, получается. Но я-то не умею…

Следующее замыкание случилось буквально через неделю после. И было оно куда хуже и страшнее.

Опять и снова мусолила я в голове дикие, страшные, грязные слова Лёшки о… выражусь культурно – об интимной стороне нашей жизни. Таблетки не помогали ни расслабиться, ни не думать. А я ненавижу эту тему! Ненавижу её в разговорах даже в шутку, в анекдотах, в кино – где угодно! И не потому что ханжа или придуриваюсь, а потому, что, если углубиться в эти мысли или разговоры, меня всегда, всегда, смолоду начинает тошнить и становится горько во рту. Будто я страдаю некими желудочными заболеваниями – а я не страдаю! Нет у меня никаких таких болячек. А реакция подобная есть.