Соломенная Сторожка (Две связки писем)

Скрыть можно то, что знаешь, а я знаю лишь то, что ничего толком не знаю. Вот если бы… Я вопросительно смотрю на фотографический портрет, такие когда-то называли кабинетными. Бруно давно уж не золотоволосый мальчик в парижском костюмчике с белым батистовым воротничком, Бруно Германович уже в летах, у него дочки Нина и Леля… Я смотрю вопросительно, он отвечает мне взглядом жестким, почти презрительным: «Подите прочь!» И, смущенно потупившись, я думаю о том, что даже в своем домашнем кругу Бруно Германович никогда не допускал расспросов о давней семейной драме.

* * *

Обосновавшись в Париже, там же, где и до Буживаля, на рю Бра, Горский ринулся к холсту. Горским владела неистовая напряженность. И вместе – истовое спокойствие. Он писал «Третье испытание Кудеяра». Больше уж не было нужды в романе Костомарова о легендарном брате Ивана Грозного, преданность которого жестоко испытывал царствующий тиран. Картина была задумана еще в Петербурге, в академии, в мастерской номер четырнадцать. Зине, Зинаиде Степановне, он, Горский, не был обязан тем, что писал, он обязан был тем, как писал: он уже ощущал встречный ток ее любви.

Он не бегал подсматривать из углового кафе за Зиной, прогуливающейся со своим мальчуганом; Горский называл очаровательного мальчишку «бомбино». Нет, не бегал: в мансарду на rue Bara приносила она запах осенних дождей.

Зимой Горский, не сбившись, единым дыханием закончил своего «Кудеяра». Он был убежден в успехе. И Зина тоже. Тщательно упакованный холст отправился в Петербург, на академическую выставку.

Да, знать, не в добрый час.

Там, у Невы, у сфинксов, в холодной и гулкой академии, нашли, что «содержанием и направлением картина не заслуживает одобрения». Стало быть, и живописец, получивший по выпуску из академии золотую медаль, одобрения не заслуживал, и Совет решил «прекратить пенсионерское содержание».

Горский очутился почти без средств.

Ужасной нелепостью чудилось бурное наступление весны, эти платаны и ландыши, и словно бы вдруг стало слышно, как сосед музицирует за стеной на своем проклятом фаготе. Все сошлось, и все отдавалось резкой болью. Мучительное видение преследовало Горского: огромное настенное зеркало внезапно раскалывалось и дробилось, однако не падало, не рассыпалось, схваченное черной полированной рамой, трещины змеились, тоже черные, сужались, расширялись, постреливали молниями, чертили зигзаги, а между трещинами, в кусках, схваченных рамой, отражались и Зинино лицо, всегда светившееся сдержанной отвагой и в то же время удивительно женственное, и лицо мужчины, знающего себе цену, сильное, умное, глаза за стеклами очков светло-серые, с голубизною, насмешливые и грозные глаза, какими он взглянул на Горского, и еще как будто бы лицо Бруно, сына этого человека, но лицо мальчика всякий раз было, собственно, не зеркальным отражением, а фотографией, снятой на avenue de Maine, – Зина сказала: «Надо послать в Ставрополь, дедушке с бабушкой», Горский поспешно поддакнул и сам же смутился своей поспешности, потому что ему так не хотелось, чтобы Зина подумала, какой он деликатный, тонко чувствующий, ну и так далее.

Все сошлось, и все отдавалось резкой болью, хотя Зина была с ним, нет, должно быть, именно поэтому. А грозный насмешник – Горский даже и не смел ревновать Зину к ее бывшему мужу, с которым она рассталась еще до его отъезда в Россию, – грозный человек этот был арестован. Казалось бы, Зина не думала о нем, но был вечер, поздний вечер, Бруно спал, она разрыдалась, глухо, подавленно разрыдалась, боясь разбудить и напугать сына, давилась слезами, криком давилась, а он, Горский, поймал в себе отвратительное, безжалостное, чудовищное – холодно, вчуже подумал: «Пусть ее поплачет, ей ничего не значит»; и это была не ревность, а отместка за грозно-насмешливый взгляд этого человека, взгляд, от которого он, Горский, постыдно скукожился, да, отместка, но обращенная на Зину, вот что нелепо, и чудовищно, и отвратительно.

Но они прожили и весну, и лето, и опять была осень, от Зины пахло осенними дождями, он любил ее, испытывая наслаждение от своей уступчивости прекрасной женщине с отважным лицом амазонки, вспыльчивой, властной, умной. В этой его уступчивости не было рабства подкаблучника – было настоящее, а потому и редкостное супружество.