Солона ты, земля!

Восемь чубатых парней с черными финками на ремнях даже не пошевелились при появлении лейтенантов. Но уже через несколько минут от их подчеркнутого равнодушия ничего не осталось. Несмотря на их хмурый и диковатый вид, они оказались очень душевными ребятами.

Иван Савин, широкоскулый белобрысый здоровяк с расстегнутым воротом гимнастерки, толкнул локтем сидевшего рядом на лежанке сержанта:

— Кольк, сбегай на кухню, возьми у жирного борова что-нибудь повкуснее лейтенантам. В тылу, там жратва известно какая.

Вскоре на печурке, смастеренной из двух патронных цинок, разогревались мясные консервы. Разведчик с кудрявым чубом — кубанский казак Иван Скрипченко достал из-под изголовья лежанки фляжку, тряхнул над ухом.

— По стопочке подать? — хитро улыбнулся он.

Юра покачал головой.

— Не пью.

Скрипченко повернулся к младшему лейтенанту. Тот улыбнулся и тоже покачал головой.

Иван поджал губы.

— С одной стороны плохо, что не пьете совсем, а с другой стороны — хорошо, что не пьяницы. Выпивший разведчик — уже не разведчик, просто мишень с требухой внутри…

Юрий и раньше слышал, что разведчики живут в армии по своим неписаным законам и обычаям. Долго в этот день посвящали ребята новых лейтенантов в свою жизнь. Причем почему-то все, что они говорили, было смешно и почти ни одного случая страшного.

— Вот однажды, — Савин бесцеремонно подталкивал локтем Юрия, — мы напоролись на немецкий танк. Ну и смеху было! Он же может стрелять не ближе как на полсотни метров. А мы очутились у него под самым носом. А снег глубокий. Хочет задавить нас гусеницами, а мы от него на четвереньках по насту, а он пурхается в снегу, как черепаха. Далеко не отползаем и близко не допускаем. Он от нас начнет пятиться, чтобы пулеметом взять, а мы за ним. Должно, не меньше часа кружились, пока танкистам не надоело. Плюнули они, развернулись и поехали.

— А ты видел, как они плюнули? — поинтересовался сержант.

— Кто?

— Танкисты.

— A-а. Наверное, плюнули, раз им надоело. А мы сидели в воронке и хохотали… А еще был такой случай…

Юрий слушал, глядел в их простодушные» бесхитростные лица и не замечал в них ничего особенного. Может, единственное, что отличает разведчиков от всех остальных бойцов Красной Армии, так это совсем невоенное отношение к командирам, отсутствие внутри взвода всяких субординаций. А в Юре и в самом было много еще от «гражданки», может быть, поэтому его и ничего не шокировало.

Назавтра Иван Савин, как самый опытный во взводе, повел лейтенантов знакомиться со своим и немецким передним краем. Целый день лазили по траншеям, освоились с командирами рот, с комбатами, показал Иван, где у немцев стоят пулеметы, где какие блиндажи, где удобнее всего брать «языка», объяснил почему.

А через несколько дней в полк начало прибывать пополнение. В штабе поговаривали, что, наверное, готовится «большой сабантуй» — какая-то операция, иначе для принятия пополнения отвели бы во второй эшелон. Все помнили слова Сталина, сказанные в докладе по случаю двадцать пятой годовщины Октября: «Будет и на нашей улице праздник!» Никто ничего толком не знал, но по всему, по неприметным, только интуицией улавливаемым признакам, чувствовалось приближение каких-то больших событий.

Прибывало пополнение — командир полка брал с собой лейтенанта Колыгина, тот прихватывал Ивана Савина и отправлялись они выбирать разведчиков. Иван был особенно придирчив. Из двух-трех сотен подходящими оказывались не более трех-четырех человек.

И вот однажды, когда лейтенант проходил вдоль выстроенного в одну шеренгу очередного пополнения, раздался обрадованный вскрик:

— Юра!

Нарушая строй, к нему кинулся боец в новой шинели, перетянутой брезентовым ремнем. И только тут, рядом, Юрий узнал.

— Валька!

Так на одной из бесчисленных фронтовых дорог встретились закадычные друзья Юрий Колыгин и Валька Мурашкин, король школьных свистунов.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

В эту ночь никто не сомкнул глаз. Все ждали утра.

Только что по подразделениям были прочитаны приказ комкора и обращение военного совета Юго-Западного фронта о генеральном наступлении. Сидят танкисты кучками у костров, греют руки и молчат — у каждого свои думы.