Соловей мой, соловей (СИ)

- Опасная это работа, - сказал маленький длинноносый приказчик в фуражке "Федоров и сыновья" своему толстому товарищу, рабочему в синей куртке. - Почти каждый год кто-то да гибнет. Но платят хорошо, вот от желающих отбоя и нет.

- В прошлом году у нас на Васильевском ледник набивали, - мрачно сказал толстяк. - Спускали лед на веревках. И вот такой же ледяной кабан сорвался вниз и троих покалечил. Веревка скользкая, доски гнилые.

Он шмыгнул носом и перегнулся через перила подальше.

- Все, затянуло быстро, все кончилось для раба божия.

Мужчины сняли шапки и перекрестились.

- Не найдут, поди. Тут течение сильное. Подо льдом протащит, да неизвестно куда выкинет. Или за дно зацепится.

Вера поморщилась, посмотрела на Машу. Та покачала головой. Нет. Нельзя. Нельзя идти и говорить - вот здесь ломайте лед, тут будет тело.

Хотя она тоже прекрасно видела искрящие воронки летума, начинавшие прорастать сквозь лед. Лошадиная была как серый туманный канат, поднималась вверх, колебалась, как будто от ветра. Человеческая - пока еще невысокая, плотная, спиральная - только набирала высоту. Она тоже скользила вдоль реки, вниз по течению, вместе с мертвым телом, уносимым водой. Вот она мелькнула под ногами у бегуна в дешевой холодной шубейке - он с усилием бежал на коньках, толкая перед собой санки с пассажиром. Ни рикша, ни седок ничего не почувствовали и не увидели. Вот канат летума лошади застыл посреди реки - наверное, туша или сани зацепились за что-то, за неровность льда снизу, за остов старой баржи в воде, или просто столкнулись две струи течения, закрутились невидимым водоворотом. Человеческая воронка летума все двигалась, уносилась дальше. Наверное, его никогда не найдут.

Верочка потерла виски. Смирилась с несправедливостью мира. Кивнула.

- Ладно, - сказала она. - Пойдем, куда шли.

- Настроения нет, - прошептала Маша. - Человек погиб, не до музыки.

- Всегда должно быть до музыки, - возразила Вера, взяла ее под руку и повела с моста. Жизнь и смерть - тоже часть общей мелодии. Гигантская божественная симфония.

- Пафосно, - сказала Маша. Вера засмеялась, кивнула.

- Не без того. Давай о земном. Например, о дне рождения. Я тебе грампластинку сегодня подарю, а слушать до завтра не дам, хорошо? А то знаешь, если примета, что...

Ее голос потонул в звоне и грохоте очередной съезжающей с моста конки.

Магазин "Братьев Патэ" на Невском был новым, дорого отделанным. Сводчатый потолок, хрустальная люстра, модные темные обои в крупных ирисах. Со всех сторон, как дула оружий, на девушек смотрели блестящие раструбы граммофонов - поуже, пошире, высокие, низкие - но все сияющие в электрическом свете.

- Как воронки летума, - прошептала Маша, все еще под впечатлением от трагического случая. - Когда их на вход изгибают и раскрывают.

- Ты видела? - ахнула Вера. - Когда же? Кто открывал?

- Один раз, - тихо сказала Маша. - Когда бабушка умерла. Мама так убивалась. Хотела уйти в летум, попрощаться - ты же помнишь, бабушка последние полгода никого не узнавала, бредила. Гроб в синей гостиной стоял. Мама ночью туда пошла, я проснулась и за ней. Она плакала все. Руки выбросила - как на картинках, что-то прошептала. Летум начал изгибаться, расширяться, как будто к ней тянуться. Но тут папа вбежал. Схватил ее, встряхнул. Кричал на нее - шепотом, но сердито. Сказал - не вернется. Сказал - женщины из монде де ла морт вообще почти никогда не возвращаются...

Девушки прошли мимо высокой развесистой пальмы в красивой кадке. Приказчик был занят - перед ним, в кресле из набивного шелка сидел покупатель и, кивая головой, слушал звук ближайшего к нему граммофона - очень большого, по виду дорогущего. Из граммофона лился сочный баритон, певший про "стан твой понравился тонкий и весь твой задумчивый вид". Покупатель сидел к ним спиной - видны были лишь широкие плечи и полностью бритая голова.

Приказчик чуть поклонился, одновременно улыбнулся Вере и Маше - рад вас видеть - и сделал брови скорбным домиком - очень занят, не могу обслужить. Как-то при этом он еще и на Веру умудрился прищуриться восхищенно, а на Машу - одобрительно.

- Пойдем к грампластинкам, - сказала Вера. Они продавались в задней части магазина, выставленные в высоких красивых коробах-лотках, как будто тонкие и очень дорогие книги.

- Вот люди слушают серьезные романсы, - посетовала Маша. - А то, что я хочу, некоторыми людьми считается чуть ли не пошлостью.

- Глупости, - отмахнулась Вера. - Сам Чайковский говорил, что "Соловья" Алябьева без слез слушать не может. Сам!

Второй приказчик освободился и подошел к ним, кланяясь. У него были темные усы и модная прическа а-ля Капуль, по имени знаменитого французского артиста.

Вера объяснила, что они желали бы приобрести грампластинку с романсом "Соловей".

- Мне только непременно хотелось бы исполнение госпожи фон Роде, - добавила Маша. - Я слышала, что это сейчас довольно редкая запись.

Приказчик кивнул, проверил что-то в большой кожаном журнале за стойкой.