Соловьев и Ларионов

И Жлоба вспомнил о ней. Добравшись до заветного ангара, он с помощью окрестных крестьян выкатил ее наружу. Бабы наскоро вытерли фюзеляж. Кто-то, напрягшись, крутанул винт, и, ко всеобщему изумлению, мотор заработал. Сначала винт вращался судорожно, словно собирая силы для каждого нового движения лопастей. Мало-помалу вращение стало равномерным, и две винтовых лопасти превратились в большую полупрозрачную окружность. Несколько минут машина тряслась и фыркала, но с места не сходила.

– Мотор разогревает, – понимающе кивали мужики.

Они раскуривали самокрутки, чтобы примирить происходящее со своим растревоженным сознанием. Чтобы придать близости летной техники будничный характер. Заправским движением авиатор повернул какой-то рычаг, и машина, сделав резкий рывок, остановилась как вкопанная.

– Пошли вон! – заорал Жлоба, едва не вылетев из сиденья.

В этот крик он вложил всю ненависть к бывшим летным однокашникам. Всю боль за пережитые в разное время обиды. Всю горечь от нанесенного ему поражения. Крестьяне, и без того бывшие на взводе, бросились врассыпную. Аэроплан тронулся с места и, вздрагивая на ухабах, покатился по степи. Через минуту он взлетел.

Сделав круг над обескураженными свидетелями взлета, аэроплан взял курс на юг. Туда, где части генерала Ларионова заканчивали разоружать взятых в плен красноармейцев. Проходило всё мирно, даже как-то рутинно. Полковой писарь составлял список пленных, обозначая в нем также вид отобранного оружия и имя лошади. На запись к писарю экс-красноармейцы стояли длинной безрадостной очередью. После регистрации их группами отводили на обед.

Услышав мотор аэроплана, некоторые из стоявших подняли головы. Все знали, что на вооружении генерала находилось одиннадцать подобных машин, и это должна была быть одна из них. Никто не волновался. Писарь погрузил перо в чернильницу-непроливайку и, сплетя перед собой кисти рук, сладко потянулся. Близоруко и безразлично наблюдал он за растущей в небе точкой. В 1920 году летательная техника сама по себе уже не могла привлечь внимания.

В движении аэроплана было что-то необычное. Наблюдаемый снизу полет был лишен того величавого спокойствия, которое обычно сопровождает в воздухе крупные летающие предметы (организмы) – от воздушных шаров и дирижаблей до орлов и морских чаек. Всё больше голов поворачивалось ему навстречу. Аэроплан кувыркался в воздухе. Он был похож на муху, на рассерженного шмеля, может быть, даже на птицу колибри.

Это не было высшим пилотажем. От самой мысли выполнить петлю Нестерова[48] Д. П. Жлоба был чрезвычайно далек. Это не было даже проявлением крайней взвинченности авиатора, хотя резкость его движений не могла, разумеется, способствовать плавности полета. Причина происходящего состояла в тросах рулевой тяги: от долгого пребывания машины в сыром ангаре они вышли из строя. Стоит ли говорить, что состояние аффекта не позволило Жлобе проверить их натяжку?

Роза ли ветров, энергия ли отчаяния несла Жлобу к цели его полета – только в какой-то момент он действительно оказался над позициями белых. Увидев под собой место своего позора, он забросил руки на фюзеляж и свесился вниз. Потерявший управление аэроплан перестал наконец дергаться и пошел над степью на малой высоте. Нависая над позициями противника – так, навалившись на подоконник, общаются с кем-то на улице – Жлоба проплывал над полевыми кухнями, очередями пленных и табунами потерянных им лошадей. Снизу были хорошо видны его развевающиеся волосы, бледное небритое лицо. От встречного ветра в глазах его блестели слезы. Он был идеальной мишенью. Каждый из стоявших внизу понимал, что воздухоплаватель ищет смерти. И в него никто не выстрелил.

Одну важную свою находку Соловьев, по совету профессора Никольского, приберег к концу доклада. Работая над темой Разгром генералом Ларионовым кавалерийского корпуса Жлобы, молодой историк решил составить максимально точное, по возможности – почасовое описание деятельности обоих военачальников на месяц июнь 1920 года.

Многие коллеги Соловьева эту работу считали заведомо невыполнимой, предлагая попробовать для начала расписать его собственную – скажем, прошлогоднюю – июньскую жизнь по часам, а уж затем замахиваться на события семидесятишестилетней давности. Скрывавшаяся в таком совете ирония касалась не только возможности подобных поисков, но и их целесообразности. Эти поиски казались коллегам в некотором роде научным педантством или (что звучало еще обиднее) научным позерством. Единственным, кто безоговорочно одобрил планы аспиранта, оказался проф. Никольский. И этого было достаточно.