Соловьев и Ларионов

Не будучи согласен с иронией коллег, Соловьев и в самом деле составил собственное жизнеописание за июнь предыдущего года. Это оказалось совершенно несложно. Всё время выпускной сессии – а именно она приходилась на июнь – он просидел в Публичной библиотеке. Все остальные перемещения были связаны с экзаменами. Их время легко вычислялось по сохранившемуся у него расписанию экзаменов и зачетов. Из курса источниковедения молодой человек усвоил, что любая, даже малозначительная бумага впоследствии может стать важным историческим источником. Он знал цену документам и никогда их не выбрасывал.

Что касается июня 1920 года, то задача здесь хоть и оказалась сложнее, но отнюдь не была невыполнимой. Для начала Соловьев свел воедино тексты всех мемуаров, касающихся этого отрезка времени. Выяснив общий характер действий генерала Ларионова и Жлобы, исследователь перешел к целенаправленным поискам в архивах. Он просмотрел тысячи письменных приказов, телеграмм и телефонограмм этого времени (зачастую они указывали не только дату, но также час и минуту их отправки) и составил, вопреки сомнениям коллег, довольно подробный перечень происходившего в месяце июне. Результат оказался потрясающим.

Выяснилось, что в ночь с 13 на 14 июня, т. е. еще до начала активных боевых действий, бронепоезда генерала Ларионова и Жлобы стояли друг против друга. Это произошло на нейтральной к тому моменту территории, а именно – у поселения немецких колонистов Гнаденфельд. Посредством отправлявшихся обеими сторонами телеграмм историку удалось установить, что бронепоезд Жлобы в 23:30 прибыл на первый путь и, простояв там до 4:45, отправился на север. Временем прибытия генеральского бронепоезда привлеченные источники позволили считать 23:55. Отбыл он в 3:35 в южном направлении. И хотя номер пути, на котором стоял второй бронепоезд, в документах не указывался, методом исключения удалось установить и его: это был путь № 2. На станции Гнаденфельд было всего два пути.

Бывшим своим учеником (а бывают ли ученики бывшими?) проф. Никольский остался очень доволен. Прежде всего, он одобрял результат с точки зрения пути его достижения. При всей любви к смелым умозаключениям профессор считал эмпирические исследования единственно возможной базой всякого научного труда. Более того, он подчеркивал, что любая, даже на первый взгляд бесцельная работа с источником непременно даст свои плоды. В этом, кстати говоря, отношении будущую крымскую конференцию он ставил не слишком высоко. Большинство ее участников он называл вдохновенными трепачами, но ехать на нее Соловьева не отговаривал.

– Это тоже нужно увидеть, – сказал он аспиранту на прощанье. – По крайней мере, один раз.

Вторым обстоятельством, вызвавшим интерес профессора к находке Соловьева, было ее значение для истории самой войны. До сих пор не существовало никаких документов, прямо или косвенно подтверждающих личную встречу двух противников. Вместе с тем еще в тридцатом году в эмигрантской печати была высказана догадка о возможности такой встречи[49]. Не имея догадке никакого фактического подтверждения, ее автор позволил себе пойти еще дальше. Он поставил вопрос о том, не являлась ли гипотетическая встреча попыткой генерала наладить тайную связь с красными. Поскольку вопрос был поставлен в обвинительном тоне, суть предательства генерала оставалась неясной. Как случилось, что в результате сговора с красными он одержал над ними одну из самых убедительных своих побед? И зачем, следовательно, красным был нужен такой сговор? Единственным, что автор теории мог предъявить в ее поддержку, был неизменный вопрос: почему по окончании войны генерал остался жив?

Интересно, что предположение о встрече генерала с Жлобой было впоследствии высказано и с красной стороны[50]. При этом упоминание о сговоре – на этот раз, естественно, в пользу белых – звучало уже не в качестве намека. О сговоре сообщалось как о достоверном, хотя и неподтвержденном факте. Поскольку решением тройки НКВД Жлоба Д. П. к тому времени уже был расстрелян, автор статьи выражал сдержанное удовлетворение, что справедливость в отношении предателя все-таки восторжествовала – пусть и несколько опережая выяснение его вины. На этой саркастической и, с точки зрения Соловьева, не лишенной эффектности фразе он завершил свой доклад.

Княжна Мещерская молча, но доброжелательно кивала. Зоя наблюдала за тем, как Шульгин заканчивал выстраивать из спичек какую-то сложную, хотя и двухмерную, фигуру. Ввиду того, что стол постоянно сотрясали, выполнять фигуру в объеме он считал делом бессмысленным. Нестеренко спал.

11

Ночевала Зоя снова у Соловьева. В этот раз уже не было мучившей обоих неопределенности, и после легкого ужина с вином они без колебаний занялись любовью. Никакого напряжения не было. Соловьев не торопясь, даже не без некоторого кокетства, разделся и ожидал Зою под простыней. Она снимала с себя одежду, стоя к нему вполоборота. Соловьев любовался ее движениями: Зоя умела раздеваться.