Соловьи

Авдеевна была одета в старинный обнаряд. На ней была темная шубка-пятишовка, отороченная золотым позументом, и темная, расшитая серебром кофта с такими широкими рукавами вверху, что из одного три нормальных можно было бы выкроить. Поверх кофты одеяние ее украшал безрукавный, черного плиса казакинчик, вышитый по груди и узкому вороту крупным, зернистым черным бисером. Голова ее была повязана темным, в алый цветочек, платком, и так, что над высоким лбом образовывал два небольших рога, дань минувшая древнему обычаю «убираться» так под праздник весеннего бога Ярилы. Полсапожки ее были кованы и оставляли на земле подковчатые следы от каблуков.

Когда Елена Сергеевна и Елочка нагнали Авдеевну и окликнули, она так и всплеснула руками, так и разрадовалась, так и просияла, сказав:

— Во, поглядите на старинно-то мое одеянье, такого, может, ни у кого и не осталось. На ярмарку иду, на Мордовску. Може, в последний раз и иду-то, а быть надо. На ней побудешь, как из церкви идешь. А что, пра!

И рассмеялась.

На ярмарку они пришли, когда все возы и машины съехались, когда уже торг и загул начинался. Загул по-поримски то означает, что в других местах — открытие ярмарки. Это означало, что возы и машины расставлены давно уже по своим порядкам, что с трибунки уже выступил представитель администрации, поздравивший народ с открытием ярмарки, и народ толпами пошел во всех направлениях искать глазами и то, что кому нужно, и так себе, чтобы только смотреть.

Показались «скоморохи» в одном конце, отплясывавшие танец «Пыль подколесная» под старинного лада мордовскую гармошку. Парни по очереди сообщали зрителям какие-то частушки, которые как-то и русские понимали, и хохот стоял в том конце ярмарки, где они проходили. В другом конце ярмарки звенела балалайка. Рыжеволосый парень в парике из пакли так лихо отделывал на немудром этом трехструнном инструменте то барыню, то «Уйди, не гляди», что девицы, обнаряженные в старушечьи повойники и подпоясанные пестрыми «занавесками», едва успевали выделывать ногами «кадрили» и выкрикивать: «Ох, забота!»

Так уже было во многих углах торжища, вместившего в себя и гульбище, и степенно прохаживающихся гостей, и покрикивающих продавцов.

Сапоги Капранова!
Ватники Буянова!
Штапели трехгорные!
Налетай, проворные!

Это выкрикивал здоровенный молодой мужчина с какой-то сельповской машины, и всем казалось — не кричи он этого, так и ярмарки не было бы. А другой, с другой, соседней, и тоже сельповской машины, подделываясь под визгливый бабий зазывный крик, выговаривал:

Корыта уральские,
Тазы генеральские,
Сковороды московские,
Цены таковские, —
Подходи — налетай-ай!

Елена Сергеевна, Елочка, Авдеевна двигались вдоль рядов с промышленными товарами, смотрели, кто и что берет, слушали, кто о чем говорит, здоровались со знакомыми, много беспричинно смеялись и часам к десяти до того утомились, что захотелось присесть, отдохнуть и напиться хорошего квасу. Елена Сергеевна стала было искать глазами квасной балаганчик где-нибудь или киоск с фруктовыми водами, долго не находила его, а когда оглянулась, то уже ни Авдеевны, ни Елочки возле нее не было.

Она увидела Авдеевну шагах в полета от себя и такой преобразившейся, что казалось, старуха на кого-то наступает, уперев руки в бока. На Мордовской ярмарке карусели никогда не устраивали. На ней можно было сколько угодно слушать глум разноголосой толпы, писк дудочек, свист крашеных петушков, ино и песню, ино в меру и пьяный говорок, и негромкий смех. Мордовская ярмарка почти всегда была трезвой и тихой по сравнению с другими, что проходили по району. И Елена Сергеевна с изумлением смотрела на грозную фигуру Авдеевны, продвигавшуюся куда-то под свист ребячьих петушков и свистулек, негромкий смех и говор, и заметила вдруг, как тут все остановились и дали дорогу высокому, прямому, строгому старику в старинных, с узким мыском, высоких сапогах, в долгом казакине, в атласной рубахе, подпоясанной белым витым пояском, в картузе, каких уже нигде не носят, — с «князьком» вверх и с черным лаковым козырьком.

В старике Елена Сергеевна узнала деда Нежуя из Белдашихи и удивилась его стройности и статности. Тут увидела она, как дед Нежуй заметил шагавшую к нему навстречу Авдеевну, вгляделся в нее, подмигнул и сделался вдруг пьяным.

Дед Нежуй вдруг что-то заорал, похожее на песню, заголосил, размахался руками, а потом вдруг, не переставая орать, взял да и сел среди толпы наземь. Толпа расступилась, поза́дилась, образовала круг, смех и говор стихли, и Елена Сергеевна увидела, как на деда Нежуя надвинулась высокая Авдеевна и заголосила:

Растопался медведь, растопался!
Ай на сколько же дён ты налопался?
Ай и в завтре тебе все за зря и в нешто́?
Ай не мог залатать ты свое решето?