Соловьи

Елена Сергеевна, кончив говорить, догадалась, что Павел Матвеич утомлен длинным и занятым днем, предложила ему идти в дом, отобедать. Но от обеда он отказался, сказав, что сыт, хотя было это не верно. Вернувшись с ярмарки, Павел Матвеич не смог даже яиц сварить — хозяйки не было дома, как не было дома в этот час и самого хозяина. С примусами и керосинками возиться он не умел да и не любил. Выпив десяток сырых яиц, закусив хлебом, он отправился полем к Елене Сергеевне с тоскливой и радостной думой о ней. Теперь же он сидел наискосок от нее за столиком совсем утомленный и, когда она кончила говорить, ни слова не сказал ей в ответ на ее речь.

— Что это вы такой сегодня? — спросила Елена Сергеевна, тревожась за него и думая — не болен ли уж он?

А он ответил:

— Да так, Елена Сергеевна, пройдет. Мне вам все хочется много, много сказать, да придется, видно, сделать это в другой раз, когда буду в форме, как говорят спортсмены.

Елена Сергеевна даже не улыбнулась. Она, вздохнув, качнула головою в знак того, что понимает Павла Матвеича, и встала. От того, что сказал Павел Матвеич, на душу ей лег вновь груз сомнения в искренности душевных движений его, но она подавила в себе это чувство. Стоя у столика, они решили, что в следующий воскресный день будут оба на Большой, русской ярмарке в Белыни, если, так сказал Павел Матвеич, «этот Синегалочкин опять с ума не сойдет» и не созовет какого-либо совещания.

Они попрощались, он поцеловал у нее руки и пошел из сада. А в овражке продолжал петь соловей.

Пение соловьев в эту пору особенно задушевно, спокойно, уравновешенно. В нем нет уже того спевческого, фестивального азарта, когда надо перепеть всех, и особенно тех молодых, что еще петь как следует не умеют и зачастую картавят. Соловей в овражке пел так отчетливо, умело и спокойно, что знаток сразу же сумел бы решить — у этого все в порядке! В порядке началась и идет весна, в порядке навитые им гнезда, одно из которых заняла его подружка, в порядке, должно быть, будет и семейство, потому что теперь от разрыва сердца он не умрет в азартном пении — распаровка-то кончилась удачно. Теперь ништо — теперь он только для самочки своей поет и стережет вместе с нею свое гнездышко. Теперь ему ничего другого не надо!

Но Павлу Матвеичу показалось, что, когда он целовал руки Елены Сергеевны, соловей запел, и запел как-то противно. Ему даже почудилось, что соловей подразнил его, пустив: «Павел, Павел, Павел, а любовь-то, любовь — есть, есть, есть!» Павел Матвеич отмахнулся мысленно от соловья, но, едва вышел на дорогу, как ему вновь показалось, что когда-то, в какой-то час и миг с ним было уже такое, что с ним было сегодня. Он стал перебирать в памяти, что бы это такое могло быть, но оно, это, что было когда-то, на память не шло и мучительно от него ускользало. Показалось Павлу Матвеичу, что это, то, что когда-то было, как-то непременно связано с Еленой Сергеевной, почему-то с ее голосом, взглядом, улыбкой, глазами, даже с жестами рук, но что это такое, откуда оно и как то, что когда-то было, связалось с нею, — уловить самой сути, именно самой сути этого он никак не мог. К тому же почему-то, хотя и не накатила на него та беспричинная тоска, которую он часто испытывал, в мысли, даже в сердце щемящим чувством вошел вдруг тот самый, ну этот, как его, Кушнарев, и как встал, так и стоит, и не уходит. «При чем этот-то здесь? — думал он. — Черт знает как устроен человек. Совершенно несовместимое в нем совмещается».

И Павел Матвеич, решительно отмахнувшись ото всей этой «назойливости», и потому, что ему не хотелось идти надоевшей дорогой через поле со свекольными высадками, свернул на край его и пошел тою, давно неезженой дорогой вдоль опушки Долгой дубравы, где они по весне сели с Сашкой в перекоп.

Но едва Павел Матвеич ступил на зеленые, в цветах, никем не мятые травы опушки, как в уши вновь противно ударило соловьиное пение. Не рассуждая, что, отчего, к чему, он резко повернул к полю, прошагал между гряд уже отлично выкустившихся, готовящихся к цвету свекольных высадок, выбрался на дорогу и зашагал к Пориму в сильно уже сгустившихся сумерках позднего вечера, стараясь не слышать пения соловьев. От этого пения у Павла Матвеича безотчетно по коже пробегал почему-то сегодня мороз.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Да, Павел Матвеич решил брать, решил наступать и утвердиться. Всю неделю он не видел Елены Сергеевны. Причин на это было много, а главных две. Первой из них была та, что со второй трети календарного мая потянуло на сушь. В меру дождливое, в меру ясное, в меру теплое начало мая, к тому же еще с удивительно ясным и влажным концом предшествовавшего апреля, так погнали всё в поле в рост, что Козухин, не вылезавший совсем в эти дни с поля, встретив Павла Матвеича на колхозных конопляниках, радующегося отличным всходам, сказал ему: