Соловьи

Павел Матвеич не сказал старику ничего, не попрощался даже, а сел в машину и велел трогать. Он поехал и стал думать о том, что две пахоты, два сева в сроки с тем количеством машин, какие были в колхозах, провести, конечно, невозможно. Оттого, что не хватало тракторов и даже сеялок, и получился разрыв в сроках сева этой весною, оттого и предстоит пересев горохов и гречи, который вряд ли удастся и принесет плоды. К тому же вот дед Козухин о парах напомнил. «Как это получается, — думал Павел Матвеич, — взяли у нас да единым махом пары и отменили. А ведь верно — без них урожаев не будет. Верно, что на осенние поздние дожди надежды мало, а двухразовая вспашка всегда оставляет поле неувлажненным». И обозлился, подумав: «Черт знает что — постановление выносили не торкаться с администрированием в хозяйственные дела колхозов, а сами сверху пары отменили и ввели двухсменные культуры на поле». Но тут же подавил в себе эти рассуждения, решив: «Отменить все эти положения я не в силах, а жить и работать надо. Да и машин я тоже в хозяйства не добавлю. А без чистых паров и машин не вытянем мы дело до десяти миллиардов пудов. Да и с кормами без лугов не вытянем. А их везде распахали или так запустили, что это уже не луга, а куст да кочкарник». И, перестав думать, стал глядеть по сторонам, дожидаясь, когда Сашка довезет до цели.

К средине недели в сухую землю был положен весь пересев, без надежды на то, что вырастет. Казалось Павлу Матвеичу, что справили люди, в том числе и он, какую-то обязательную, ритуальную, а в сущности, совсем никому не нужную работу и замолчали, подумав: «Ладно, что там, велено, порядок справлен». Но тут же к этому и добавил: «А все же, рано или поздно, а ломать этот порядок придется».

Эти несколько дней после воскресенья и ярмарки в Пориме отняли у Павла Матвеича много сил. Пропотевший, голодный, с омерзением чувствуя нечистоту своего тела и белья, он приезжал к себе поздно, кое-как отмывался в огороде за бузиной холодной водой, ел без аппетита то, что «сварганила» хозяйка, ложился спать, а чуть свет снова уезжал «по вотчине».

В таком состоянии ему даже на минуту не хотелось заглянуть к Елене Сергеевне. Он страшно боялся, что усталость его невыгодно выставит его перед нею. К тому же — а это могло быть от переутомления — ему не нравилось в себе то какое-то непонятное нервозное состояние духа, которого он не любил никогда, и всегда старался от него отделаться побыстрее. Пропадая в полях и хозяйствах, он надеялся, что эта нервозность скоро пройдет, «заглохнет на воздухе».

Но вот уже и средина недели была, а нервозность его не проходила, даже будто усиливалась до того, что он не мог, не хотел слышать пения птиц. На ночь он плотно закрывал единственную в комнате форточку окна, которое выходило в огород, — там где-то в кустах старой смородины и крыжовника пел соловей. В поле ему мешали жаворонки, звона и трелей которых он обычно не замечал, а если и замечал, то они-то уж нигде и никогда ему не мешали.

Однако Елене Сергеевне, когда бывал близко к ближнему концу Медвешкина в хозяйствах, он послал с Сашкой две записки. В одной, очень короткой, он писал четким, круглым, очень разборчивым почерком:

«Елена Сергеевна! Дела держат в полях, погода не радует. Как освобожусь — Ваш гость обязательный. Головачев».

Вторая записка была определеннее, она была написана так:

«Дорогая Елена Сергеевна, исскучался. Мотаюсь по хозяйствам, а дума с Вами. Надеюсь — в субботу или воскресенье свидимся. Много, много хочется сказать Вам. Всегда с Вами. Головачев».

Эту записку Павел Матвеич в конверт положил, заклеил и так велел передать Сашке.

Елена Сергеевна была довольна получением их, записки свидетельствовали о достаточно серьезных намерениях Павла Матвеича. Елена Сергеевна хорошо оценила это.

Второй причиной, почему Павел Матвеич до самого воскресенья так и не увидел Елены Сергеевны, было то, что Синегалочкин совсем «взбесился» и всех замотал своими совещаниями. Едва неделя пошла на перелом, едва наметилась ее середина, как Синегалочкин говорил уже не о том, что даст пересев, а о том, какой он урожай намерен собрать по району. Об урожае он говорил уже так, как будто урожай этот давно лежал у него в кармане, и стоило только открыть этот карман, как все посыплется сразу в автомашины и пойдет по назначению. Он уже думал не о том, что уродится, а думал загодя о том, что он может «выдать».