Соловьи

К вечеру, отпив чай, приотдохнув и отказавшись все от обеда, они освободились друг от друга, и Елена Сергеевна долго все еще оставалась очень довольной своим посещением ярмарки. Она с затаенной тревогой ждала в этот вечер Павла Матвеича. Ей хотелось поговорить с ним, услышать его голос, даже упрекнуть в том, что забыл ее, и она принялась ждать его.

Павел Матвеич пришел в тот час, когда солнце уже коснулось окаёма за полем с высадками и соловьи в Долгой дубраве перестали булюмкать, а пели вовсю. Он встретил ее в садочке позадь больнички, через огорожу которого заметил ее беленькое платье, а потому прямо и шагнул через калиточку к ней. Елена Сергеевна протянула ему руку, а он подхватил и другую ее руку и обе расцеловал. В больничке в это время лежало двое — почти оправившаяся после родов женщина из Белдашихи да из той же Белдашихи мальчонка лет четырнадцати с ногою в гипсе, с трещиной в плюсне от прыжка в чехарду. Поэтому Елена Сергеевна не боялась, что их встречу и эти поцелуи рук кто-нибудь увидит из трех окошечек больнички, стоявшей к саду торцовой стороной. А садик этот хоть был и не велик, но густ и зелен, особенно там, где он сваливался одним своим краем к неглубокому овражку. Там в диких смородиновых кустах пел соловей, и потому, что он пел внизу, пение его как бы выплескивалось из овражка и было очень отчетливо слышно.

Павел Матвеич начал было разговор о ярмарке, которую якобы прозевал, а Елена Сергеевна, дослушав до того места его рассказ, как мужик продавал двух овец и как, словно коней продал, передал другому из полы в полу веревочку, Елена Сергеевна, выждав паузу, сказала:

— А мы и не такое видели, Павел Матвеич, не такое. Вы бы поглядели, что там Авдеевна с вашим знакомым, дедом Нежуем проделали! Спектакль разыграли, да и только. Мы с Елочкой на ярмарку вышли с утра. Нас никто не задерживал.

Павел Матвеич словно упрек какой в этом почувствовал, но оправдываться не стал, а только подхватил руку Елены Сергеевны, поцеловал и, бережно опустив ее, заметил:

— Синегалочкин отличился. Вызвал в субботу всех и держал у себя допоздна. Что же, сядем.

Они сели у столика-одноножки, вкопанного Гузкиным возле двух лавочек под высоким, ветвистым и старым деревом желтой акации, уже раскрывавшей свои желтенькие цветы. И Елена Сергеевна начала рассказывать о своих впечатлениях, вынесенных с ярмарки. Она рассказывала как можно более выпукло, как можно более образно, подчеркивая и выделяя многие детали в своем рассказе, но не для того только, чтобы рассказать о виденном, а, как почувствовал Павел Матвеич, еще и для того, чтобы выразить какую-то другую мысль, которая ее волновала.

Елена Сергеевна рассказывала, а он сидел, слушал, смотрел на нее широко открытыми глазами, какими-то просветленными, совсем светлыми, как ему казалось, и в душе его творилось невообразимое. «Да, — думал он, глядя на ее руки, на ее губы, в ее милые, лучившиеся глаза, собиравшие чуть приметные морщинки у висков, — да, только она одна. И чем скорее я все ей расскажу, тем скорее кончу свои мученья». И сам удивлялся тому, что никакой дурной мысли, никакого дурного помысла не вызывала в нем сейчас близость этой женщины, запросто рассказывавшей ему что-то. Он слушал ее не слыша, не понимая, о чем она говорит, глядел на нее глазами, полными любви, не догадываясь, что это и есть то настоящее, чего в его любвях прежде не было, и все хотел, хотел, хотел слушать ее голос, ее «лепет», как думал про себя.

Елена Сергеевна закончила свой рассказ о впечатлениях с ярмарки, подытожила:

— И все больше прихожу я к выводу, что и коммунизм без заботы о бережении национального склада души народа, без учета, что такое нация, сложен быть не может. С верхов о культуре народной думают эдак — есть, мол, школы, есть клубы, есть кино, есть радио, есть газеты и книги. Вполне, мол, обеспеченные культурой люди. Все это нужная, необходимая, но все же официальная культура. Что, если жить на этом столетия, так, я думаю, от скуки с такой культурой помрешь. И выходит, что свычаи-обычаи народные уважать нужно и нужно брать их в расчет. Мы с вами, Павел Матвеич, поговорим еще о народных промыслах, о народных праздниках и тогда еще больше сумеем понять, что такое культура. Да, кстати, знаете вы, что масленица никогда не была праздником зимы, а всегда была праздником встречи весны? Блин-то, блин-то — это же символ солнца, его изображение! А у нас взяли хороший, было совсем административно выброшенный из обихода праздник народный, реставрировали да и превратили почти в официальный праздник… зимы! Выпотрошили из него содержание, оставили форму, оттого он нигде и не ладится, хоть и тройки вновь завелись, и катанье на тройках.

Павел Матвеич слушал ее почти не слыша, любовался ею, не замечая, что любуется ею, и все думал: «Да, она одна, она одна».