Солженицын и колесо истории

Принесли письмо от С[олженицына] – А[лександру] Т[рифоновичу]. Ис[аич] болел гриппом, теперь, говорят, нигде не показывается. Письмо Миша открыл (посланный так и передал, что мне или ему). Когда я пришел и Алеша уже прочитал и впал в транс: новое ужасное письмо. Прочел и я. Письмо показалось мне искренней попыткой объясниться. Ис[аич] пишет, что он ч[елове]к другой эпохи, человек лагеря и на многое смотрит иначе. Повторяет, что должен ответить ударом на удар. Гов[орит], что когда был в ред[акции], текста у него еще не было, а потом инстинкт ему-де подсказал, и письмо складыв[алось] 11-го. Гов[орит], что помочь ему нельзя, что он решенный ч[елове]к, что за ним из ред[акции] увязались двое, и это твердо, т[ак] что едва от них отделался и т. п. Письмо ч[елове]ка загнанного, затравленного, но и уверенного в своем до фанатизма. Он гов[орит], что Тр[ифоныч] ему бы отсоветовал бы пускать по рукам и «Корпус» и «Круг» – а верно ли это? В свою непогрешимость он верит, и сам несчастный, слепой – рассуждает о счастье освобождения, возможности сказать все – не чувствуя, что он уже под копытами коня. Словом, письмо-разрыв, письмо-объяснение и письмо-прощание. Его дружеский, сердечный характер только резче обозначает несогласие в существе. Сейчас он готов идти до конца, не ведая, какие еще предстоят муки.

К вечеру стало известно о статье, кот[орая] появится завтра в «Л[итературной] г[азете]».

26. XI.69

Статья в «Л[итературной] г[азете]». Уже пр[оизведени]я С[олженицы]на названы антисоветскими, уже не стесняясь, ему говорят, что он пытается «выдать себя за жертву несправедливости». В эти как раз дни 7 лет назад был его триумф. Его загоняли в угол планомерно и постепенно. А он, огрызаясь и отбиваясь, становился все озлобленнее и высокомернее. Главное в статье – приглашение уехать за границу. Бул[гако]в просил об этом как о милости, С[олженицы[ну этим же грозят. Что это – провок[ационный] ход – или в самом деле попытка отделаться от него? Все обратили внимание, что в статье даже с фактич[еской] стороны – вранье громоздится на вранье. Письмо отправлено 12-го, а газета пишет 14-го, чтобы эффектнее сопоставить с появлением письма в «Нью-Йорк таймс» – 15-го. Ну, да что уж там… Дело ясное. «Луб[янские] пассажи», – как гов[орит] Ира Дементьева[113].

Ал[еша] занемог. Мы с М[ишей] отправились в Пахру. А[лександр] Т[рифонович] не пьет уже, но с утра лежит в постели, ослабевший, ничего не ест, без сил совсем. Вышел к нам – вялый, печальный. Вчера В[оронков] прислал с курьером под вечер газету и письмо, просил дать письм[енный] ответ в любой форме. Тр[ифоныч] выходил из дому, встретил посланца в саду – и что говорил, непонятно. Письмо же В[оронкова] следующее (написано от руки, на конверте – «только лично» и с просьбой порвать) – приведены слова, кот[орые] В[оронков] записал сразу после разг[овора] по телеф[ону] с А[лександром] Т[рифоновичем], слова такие примерно: «Это вопрос политич[еский] и тут не может быть двух мнений. Не меняя оценки С[олженицы[на как писат[еля], я решит[ель]но отвергаю его позицию, направл[енную] против партии, гос[ударст]ва и моей лично». Далее В[оронков] спрашивает, верно ли он записал эти слова, и просит их письменно подтвердить. «Мы гордимся Вами, Вашей принципиальностью…» – и что-то еще в этом роде. Сообщает, что Фед[ин], Леонов, Марков, Полевой и др[угие] члены Секр[етариата] уже решит[ельно] осудили письмо С[олженицы]на – теперь-де нужно закрепить свое отношение в письм[енной] форме.

Тр[ифоныч] растерян, а слабость физич[еская] не дает ему собраться и сообразить, как себя вести. Первый его вопрос, когда он прочел п[исьмо] С[олженицы]на, был: «Надо ли его посылать В[оронко]ву?» Сумятица в мозгу страшная – и обида на С[олженицы]на, и досада, что все валится, и смутное сознание, что ловцы душ наготове. Я его умолял только не спешить, не делать ложного шага. То, что журн[ал] погибает – неделей раньше, неделей позже, – это ясно. Но надо избежать срама, кот[орый] перечеркнет все, что сделано. Тут нужна железная выдержка. Его не спрашив[али], когда исключали С[олженицы]на, а теперь им нужна подпись под его осуждением. Было бы ужасно, если бы он запутался в этой воронк[овской] сети. Ведь видно, видно невооруж[енным] глазом, как они ее на него набрасывают. И ведь все равно его погубят, выкрутят руки и Тр[ифонычу] и нам всем, только прежде еще хотят осрамить и обесславить. Сидели долго за столом, говорили, пили чай. Тр[ифоныч] больше молчал, обхватив голову руками. Я хотел, чтобы он посмотрел на дело шире, с какой-то дистанции и напомнил раскол «Совр[еменника]» с Толстым, Турген[евым]. Кто прав, кто виноват? Со временем становится ясно, что дело сложнее, чем казалось в ту пору. И оставаясь на стороне Щедр[ина], я признаю в чем-то и правоту Дост[оевско]го, кот[орый] спорил с ним. Но ведь здесь к тому же примешан Вор[онко]в и то, что за ним стоит.

Тр[ифоныч] просил, несколько раз повторив, хотя это не было нужно: «Приезжайте, пожалуйста, завтра. Надо все еще раз обдумать».