Солженицын и колесо истории

Все время под впечатлением нового письма Солженицына. Пишу свое «послание Курбскому», не могу ни о чем думать другом, совсем заболеваю. Ужасно его неблагородство. Спор идет не на равных: «Он меня палкой, а я его ермолкой, он меня опять палкой, а я его опять ермолкой…»

Есть что-то жестокое, с ударом ниже пояса, в его самозащите. Тут вдруг проснулся в нем «урка». Я вспомнил, как Шаламов[142] описывает смертную вражду в лагере между «суками» и «ворами в законе». Ударом на удар.

6. V.70

Мне 37 лет. Не хотелось никого звать, никого видеть. Но Света уговорила, собрались друзья – и попировали не худо.

Думаю: почему я так сильно переживаю эту нашу переписку с Солженицыным? Не только потому, что обидно его терять, но и потому еще, что он мог поставить под сомнение все, чем я жил. А жил я только журналом и своей работой, решительно отодвигая все остальное. И тем ужаснее его агрессия. <…>

Ильина хорошо сказала – 2-й №, вроде бы совсем как прежний, а читать не хочется. Синтетическая икра – подобна природной по цвету, вкусу и запаху – а не захочешь есть.

8. V.70

<…> Составил ответ Солженицыну и читал его Сацу и Кондратовичу. А.Т. – в нетях.

У А.И. (Солженицына. – С.Л.) – смутные понятия об истории – и в странном противоречии с его нынешним настроением. Он одобряет там и тогда то, что осуждает здесь и теперь.

9. V.70

Ездил к А.Т. в Пахру – и зря. Он совсем плох. Даже не смог прочесть письма Солженицына, которым интересовался. Говорит одно: «…и переменчивость друзей». <…>

То, что случилось мне пережить, уйдя из «Нового мира», – ужасно. И в то же время я смутно чувствую, что есть и какая-то благая сила в этом горьком опыте жизни. Даже и переписка с Солженицыным, раз уж она случилась, не одно лишь несчастье для меня.

Чувствую себя в чем-то теперь – и мудрее, и крепче.

<…>

18–26.V.70

Тоскливо проболел неделю дома, t° – 40°, оказалась «свинка», которую я подхватил у Сергуши. Эта смешная детская болезнь изрядно вымотала меня. В пятницу стало совсем худо, боялись менингита, отвезли в больницу. Пролежал я там 5 дней в отдельном боксе, и едва почувствовал себя лучше, начал есть – выпросился домой.

В больнице нянька говорит: «Боль никого не красит».

Во время болезни получил ответ Солженицына. Тон умеренный и на этот раз без «личностей», если не считать того, что статью о трилогии[143] он настырно толкует (несмотря на мои слова о том, что я не стану обсуждать с ним свои старые статьи) как оправдание индивидуального и массового террора! Оказывается, в 50 миллионах жертв Гулага повинны отчасти Чернышевский, а отчасти я! Так-так.

Мотяшов[144], ругательски ругая меня в «Москве», понял, кажется, эту статью лучше.

Я решил не отвечать А.И. или ответить позже большим письмом о «Вехах», кои он не устает пропагандировать.

Выздоравливая, я читал «Вехи», перечитал «дело» Чернышевского у Лемке, статьи Герцена 60-х годов – и нашел столько серьезнейших аргументов против А.И., что ни в каком письме не упишешь. Все-таки как он небрежничает с историей! И как научился спорить, не отвечая, мимо собеседника.

Характер полемики у А.И. похож на то, как спорили с Иваном Денисовичем, нагнетая фальшивый максимализм («почему не борется» в лагере и т. п.)

Из-за того, что Исаич затравлен и загнан в угол, он ищет ложные выходы: пытается идеализировать прежнюю нашу историю, мечется от экстремизма к религиозной пассивности и самоуглублению (иначе отчего ему молиться на «Вехи»?).

За эти годы им проделана, не без стараний со стороны «опекунов» литературы, заметная эволюция.

И в «Ив. Ден.», и в «Раковом корпусе» он еще социалист нравственного толка. Вопрос о насилии в «Круге» трактуется еще так: «Волкодав прав, а людоед – нет».

Но ныне он, кажется, далеко сполз с этой позиции, и я не могу винить в этом лишь его одного. Вспомнить, что с ним делали с 64 г., – волосы дыбом.

Зин. Гиппиус в стихотворении 14 декабря 1917 г. писала:

Ночная стая рыщет, рыщет,
Лед по Неве кровав и пьян…
О, петля Николая чище,
Чем пальцы серых обезьян.

Боюсь, что Исаич совсем рядом с этим настроением.

Он не видит своих противоречий: отрицая ненависть – сам ненавидит, сражаясь с узостью, сам у нее в плену. Он навязывает жесткий выбор из Чернышевского и Достоевского, и, конечно, в пользу последнего, как прежде навязывали нам Чернышевского в качестве положительного антагониста Достоевскому.

Конечно, их трудно равнять, Достоевский – гений, но более широкая и разумная точка зрения состоит в том, чтобы через 100 лет уметь понять не только их рознь, но и общее на пути к будущему.

Удивительно, сколько налгали на Чернышевского. Исаич только повторяет общие места интеллигентских разговоров, подхлестнутых ныне чтением Бердяева и т. п.