Сомнамбула

Не из милосердия, а по необходимости Ванзаров не стал сообщать то, что должен был. Новость была не ко времени. Он оделся и в прихожей отдал поклон вежливости. Ручку ему не протянули, но одарили взглядом, каким голодная пантера провожает сбежавшего зверька.

Спустившись по лестнице, Ванзаров столкнулся с господином, который входил в парадное. Он держал бумажный сверток в форме букета и конфетную коробку «Жорж Борман»[22]. Господа раскланялись и разошлись.

Ванзаров задержался, оставшись в парадном. С третьего этажа долетел отзвук радостной встречи. Пожаловал гость, которого Ольга Сергеевна ждала и не хотела, чтобы о нем знал посторонний чиновник сыска. Хватило одного взгляда, чтобы Ванзаров запомнил его. Мадам Квицинская жаловала не только крепких и молодых ротмистров, она была рада господину далеко за сорок, благообразному и степенному. Крепкой мужской выдержки, так сказать.

Впрочем, кто возьмется осуждать молодую вдову, которая хочет от жизни радости и веселья и еще не знает, что стала вдовой. Осуждать Ванзаров не умел. Он умел думать.

37

Петропавловская крепость

В тюремном коридоре Петропавловского равелина каждый звук отдавался гулким эхом, будто отвечали не стены, а голоса арестантов, сгинувших за решеткой. Посматривая на ординатора, Пирамидов был доволен: господин психиатр ссутулился, нервно оглядывался и, кажется, испытывал нешуточный страх. Будет потом рассказывать об ужасах, укрепляя авторитет охранного отделения.

Страх – самый надежный способ держать в узде. Россию ничем, кроме страха и кнута, удержать невозможно. В этом полковник был искренне уверен. Вся эта интеллигентская болтовня о свободах ни к чему хорошему не приведет. Народ, который вышел из крепостного права меньше сорока лет назад, еще лет сто будет нуждаться в безжалостном кулаке. А то и двести. Кулака боятся, но втайне обожают: и бывший крепостной, и бывший крепостник. Не понимает народ российский иного порядка, не надо иллюзий. Чем сильнее страх перед властным кулаком, беспощадным и свирепым, тем тише в стране и больше порядка. А прочее – от лукавого. Вот и докторишка присмирел, словно примеряет оковы. Ничего, ему полезно мозги прочистить.

У камеры встретил жандармский караул. Пирамидову доложили, что происшествий не было, заключенная ведет себя тихо, песен не распевает. Полковник приказал открыть камеру. Звякнув связкой ключей, надзиратель открыл замок и отвел тяжелую дверь, взвизгнувшую петлями.

Нависал сводчатый потолок. Зарешеченное окно находилось так высоко, что не допрыгнуть и света белого не увидеть. Арестантка сидела на деревянной лавке, на которую был брошен матрац, набитый соломой. Пирамидова она встретила презрительной улыбкой.

– Зря стараетесь, жандарм, я вам ничего не скажу.

В уголке губ запеклась кровь, на виске расплылся синяк, разбитая бровь красовалась засохшим следом.

– Себе хуже делаете, Крашевская, – ответил полковник. – Доктор, заходите, не бойтесь. Хватит прятаться в коридоре.

Собравшись с духом, ординатор перешагнул порог камеры, сделал два шага к лавке, откашлялся, снял шляпу и прижал к груди.

– Добрый день, мадам, – проговорил он натянутым, высоким голосом. – Позвольте представиться, меня зовут Охчинский Константин Владимирович, имею честь служить ординатором в больнице Святителя Николая Чудотворца. Рад знакомству…

Пирамидов отметил: докторишка хоть и трусит, но держится молодцом, чтобы не уронить честь мундира, то есть белого халата, так сказать. А задиристая полька не ожидала, какой сюрприз ей приготовили, притихла. Осталось узнать, какой толк из задумки Квицинского выйдет.

– Здравствуйте, доктор, – проговорила Крашевская покорно. Во всяком случае, без вызова. – Вы пришли меня лечить?

– В некотором роде, – ответил он и попросил стул с табуретом. Надзиратель занес требуемое.

Охчинский поставил потертый венский стул посреди камеры, а перед ним табурет.

– Извольте сюда, – указал он Крашевской.

Кто бы мог подумать, что при докторе бешеная полька станет такой смирной. Вот что делает имя врача. Она села, сложив руки на коленях. Ординатор подвинул табурет, присел перед ней. Пирамидов видел его спину и затылок. Крашевская смотрела доктору в лицо.

– Ничего не бойтесь, вас никто не тронет, сидите спокойно, слушайте мой голос, – мягко и чуть напевно проговорил Охчинский.

Как фокусник, он вынул цепочку с часами и стал покачивать перед ней.

– Смотрите вот сюда… Слушайте мой голос… Только мой голос… Вам хорошо… Тепло… Веки тяжелеют… Вам хочется спать… Вам хорошо… Только мой голос…

Крашевская опустила веки, голова ее поникла, как будто заснула. Охчинский спрятал часы и протянул к ней руку. Она резко откинула голову так, что изогнулась шея, и осталась лежать затылком на спинке стула, свесив руки. Грудь ее часто поднималась от тяжелого дыхания. Губы шевелились, она что-то бормотала.

Чутьем Пирамидов догадался, что творится что-то неладное. И вправду, докторишка подошел к нему совершенно растерянный.

– Это что, гипноз? – спросил полковник.