Сомнительная версия (Повести и рассказы)

Войдя в деревню, он приостановился у большого свежесрубленного дома, где валялось на траве несколько нарт, а чуть в стороне в меланхолической задумчивости лежали на траве распряженные олени. Затем, осторожно ступая по деревянным мосточкам, обходя колдобины с жирно блестевшей водой, Куковеров вышел к реке, спросил у семенившей навстречу старушки, как пройти к правлению колхоза, и, учтиво поблагодарив, направился туда все той же неспешной, легкой походкой.

Дом, где размещалось правление, был, как и все дома в Чигре, деревянным, но в отличие от прочих в два этажа: на первом — правление и сельсовет, а на втором — гостиница, обычно пустовавшая. Лишь в марте съезжались сюда поморы из ближайших деревушек затем, чтобы отправиться на белька и нерпу.

На веранде степенно беседовали мужики в телогрейках и подвернутых до колен болотниках. Увидев приезжего, они прервали разговор и с деланным безразличием окинули взглядами его долговязую, сутулую фигуру.

— Здравствуйте, товарищи, — сказал Куковеров и поставил портфель на ступеньку. В голосе его угадывалось несколько неумеренное, скорее, даже показное радушие. И в том, как кивнул он, не только головой кивнул, а даже слегка выгнул спину, были некая театральность и желание подчеркнуть свое расположение.

— Здрасти, здрасти, — сдержанно ответили мужики.

— Председатель у себя? — спросил он.

— Дак бригадиры собрались у него, обсуждают насчет сенокоса, — охотно пояснил низкорослый коренастый бородач.

— Ясно, — сказал Куковеров. — Страдная пора начинается… Совещание в Чигре перед наступлением на лопушье?..

Получив утвердительный ответ, он решил обождать, когда председатель освободится, и неторопливо пошел к реке.

За два дня до приезда Куковерова в книге Марея появилась запись о том, что «поздним вечером на деревню с моря обрушился ужасный ураган». Хотя никто из жителей, к счастью, не пострадал (весь народ, кроме детишек да глубоких стариков, был в клубе, где демонстрировался фильм «Москва слезам не верит»), но повалено и изломано всего было немало во дворах, и Чигра до сих пор не успела оправиться от свалившейся на нее беды. Смерч расшвырял и опрокинул с десяток карбасов под берегом, искорежил несколько дюралевых моторок, выдавил окошки в Заручье и издробил шифер на крышах в мелкое крошево. Километрах в двух за Чигрой смерч по какой-то странной прихоти внезапно повернул назад, словно решив, что успел натворить слишком мало, чтобы оставить по себе в Чигре горькую память, и ударил по той части деревни, которая располагалась ближе к морю и звалась у чигрян Бутырками. Тут теснились самые старые дома, высился двухэтажный бревенчатый склад, построенный еще в двадцатые годы и тогда же названный Разорением — в память о том, что на это громадное строение были ухлопаны незадачливым председателем первой артели все имевшиеся тогда на балансе деньги. Выхвостав из стены Разорения бревен с двадцать, начисто снеся давно уже прохудившуюся крышу, смерч умчался в сторону леса. Потом ударил дождь с градом, но через час ветер стал слабеть, и вскоре непогода стихла. Когда народ расходился из клуба, только бурые потоки с шумом струились в промоинах поперек улиц и стекали в помутневшую реку…

Теперь чигряне с нетерпением ожидали страхового агента, который должен был приехать из района, составить акты для возмещения ущербов.

Куковеров бродил вдоль крутика, дивился множеству брошенных под угором, замытых наполовину песком старых карбасов. Часто встречались на берегу огромные кресты, замшелые от времени, с резными надписями древней вязью. Стояли они здесь бог знает с каких времен, возводились стариками в память о тех, кто не вернулся с промысла, в честь Николая-угодника, покровителя рыбаков и мореходов. Кое-где на изножьях крестов тускло поблескивали складни с потрескавшейся цветной эмалью. Куковеров часто останавливался, задирал голову, морщил лоб, тщетно пытаясь разгадать смысл слова «ИНЦИ», вырезанного на поперечинах.

Шел отлив, река обнажала неровное глинистое дно с плешивыми, лобастыми валунами.

Побродив вдоль берега, Куковеров свернул в заулок, миновал два порядка и вышел на широкую, изрезанную колеями улицу. Редкие прохожие приглядывались к нему: уж не он ли тот самый страховой агент? Но расспросить его и зазвать в свой двор никто не решался. Лишь дядя Епифан отважился — ибо всегда отличался словоохотливостью, любил поговорить «о культурном» с приезжим человеком, особенно городским. А то, что незнакомец горожанин, не вызывало у него сомнения.

— Сколь время, не скажешь ли, мил человек? — храбро через улицу спросил дядя Епифан, чтобы завязать как-то разговор, а там слово за слово разведать: что за личность.

— Четверть шестого, — охотно ответил Куковеров и, подойдя, добавил своим грудным простуженным тенором, нащупывая в кармане сигареты: — Славная деревенька у вас. Улицы широкие, мостки по обочинам всюду. И дома крепкие, прямо-таки один к одному. Вот только странновато мне — уж как-то больно тихо кругом: ни петушиного крика, ни коровьего мыка…