Сон Доти (СИ)

«Мне жаль», — подумала Ванда, но не сказала вслух. Эти слова показались ей жалкими и пустыми.

— Где вы жили с ней?

— Далеко отсюда, — помедлив, ответил Доти. — Очень далеко. Настолько, что всё теперь кажется лишь древним сновидением.

— У вас были дети?

— Да, — его голос потеплел. — Двое. Два мальчика.

— А что случилось с ними?

Доти промолчал, только провел пальцами по её спине, словно успокаивая и прося не задавать вопросы, на которые он не может ответить.

— Но как ты оказался здесь?

— Заснул, дорогая. Заснул.

В любой другой раз Ванда бы ощетинилась: что за глупости? Эти философствования уже начинали ей надоедать. Она не была дурой и чувствовала, что Доти всё знает и всё помнит, но не договаривает, и вдобавок злилась на саму себя — было что-то, что она знала, как и он, только не могла сложить воедино две, на первый взгляд, разные части мозаики. Надо быть рациональной, хорошенько подумать. Или не надо? Может, нужно просто поверить? Допустить, что самое невероятное — это и есть правда?

Разозлившись, она приподнялась на локтях, чтобы заглянуть в его лицо, освещенное стоящей на прикроватной тумбочке лампой, и Доти спокойно встретил её злость. В нем не было равнодушия — только ужасная, ужасная усталость, плещущаяся в синеватой глубине; тонкие губы, отмеченные мелкими трещинками, скривились, будто она причиняла ему боль своим недоверием, а густые брови делали его похожим на таинственного мудреца. Но Доти всё равно не выглядел стариком, скорее, он находился вне времени.

Это было так странно и непривычно — смотреть на него. С ней иногда случалось такое, с каждым случалось. Ванда испытала это, когда впервые увидела Альтрона в храме, еще в Соковии — ничтожное нечто, тщащееся стать громадой, на фоне поистине великого — старинного храма, сотни раз обстрелянного, сотни раз ставшего свидетелем кровопролития и пережившего его. Сейчас всё было наоборот. Её спальня — маленькая и убогая, почти несуществующая, никому до неё нет дела; исчезни сейчас она, а вместе с ней весь этот дом — мироздание и не заметило бы. И он — тысячелетний, нет — бесконечный, глубинный, мудрый. Ванда затаила дыхание, легонько касаясь его лица кончиками пальцев.

Следующий кадр: словно в замедленной съемке он обнимает её, как хозяин обнимает разомлевшую от сна и ласки кошку — уверенно, но нежно. Потом мягко целует — в губы, и Ванда вздрагивает, робко гадая, а не принял ли он её за свою умершую жену. Может, она должна его остановить? Привести в чувство?

— Дорогая моя, — шепчет он, снова целуя, теперь уже в шею, и Ванда жмурится от удовольствия. Она давно привыкла к осуждению, но не привыкла к безумству, и его новизна кажется такой сладкой на вкус.

Всего лишь бездомный, всего лишь полоумный — он гладил её спину ловкими пальцами и ласково спрашивал: «Тебе приятно? А так? Что ты чувствуешь? Тебе это нравится? Что ты ощущаешь?». Вместо ответа она вздыхала, неразборчиво мурлыкала и притягивала его ближе, наслаждаясь запахом абрикосового шампуня и мирта, запутавшегося в седых волосах.

— Как тебя зовут?

Она потянулась к нему за поцелуем, и он улыбнулся, отвечая, затем — медленно и горячо на её ухо опустилось его дыхание. Из вздоха и сквозняка сплелось имя — оно было древнее, чем корни Иггдрасиля, древнее, чем та бесполезная вязь звуков, которую ему запретили произносить в любом из Девяти миров. Словно проклятье злой колдуньи…

Я очень храбрый, девочка моя. Очень.

И Ванда чувствовала, как тоже становится храбрее.

Когда он наконец заснул, она чуть отодвинулась, чтобы лучше видеть его разгладившееся лицо — никаких синяков, никаких царапин или пятен крови. Веки умиротворенно прикрыты, и оба глаза могли бы казаться совершенно здоровыми, если бы не еле заметный вертикальный шрам, белеющий на коже.

Ванда беззвучно проговорила его имя. Затем еще раз.

Потом тоже уснула.

***

Утро встретило её холодной постелью, сохранившей вмятину от чьего-то тела, и свежим, но чуть-чуть горьковатым ароматом цитруса. Потягиваясь после долгого отдыха, Ванда лениво прошлась по комнате и внезапно обнаружила стоящие возле входной двери ботинки — при виде них что-то шевельнулось в её памяти, но также быстро угасло. Она провела указательным пальцем по жесткому ворсу на носках, недоумевая, как обувь могла здесь оказаться, затем резко выпрямилась и ушла на кухню, чтобы сделать себе чашечку кофе и как следует покопаться в памяти. Что было прошлым вечером? Что-то ускользало от Ванды, что-то важное…

Одно радовало: она проснулась и чувствовала себя хорошо, город тоже тоже понемногу начинал наполняться естественным шумом жизни. Скребущее ощущение внутри было единственным неприятным обстоятельством. Всё вокруг казалось неуютным и враждебным — может, из-за того странного сна, который Ванда помнила очень смутно.

В любом случае, она себя успокоила: всё хорошо. Город ожил, жизнь кругом закипала, а сны, полные неясных образов, развеивались в утренней дымке.

Все сны.