Сон Геродота

Сначала была мука, мука нечеловеческая и бессмысленная, именно бессмысленная, потому что суть наказания заключалась не в тяжести труда – работы я не боюсь – а в его бессмысленности, ведь когда собственными глазами видишь нескончаемость своего труда, душой овладевает отчаяние. Да, сначала была мука, но потом я привык к ней, именно привык, по–другому и не скажешь. Обессиленный, я проклинал день своего рождения, проклинал богов и все на свете, и все–таки, я привык к своей участи, к своему бессмысленному труду, потому что и он имел минуты отдыха. В тот миг, когда камень выскальзывал из моих натруженных рук, я чувствовал себя несчастным, но в то же время, и счастливым, ведь теперь я был свободен от своей ноши. Стоя на вершине горы, я выпрямлял плечи, подставляя свежему ветру обожженное солнечными лучами лицо, и глубоко вдыхал чистый горный воздух. Я смотрел на заходящее солнце, на бескрайнее, как море, небо, и в те минуты моя душа переполнялась счастьем. Затем медленными, тяжелыми ногами спускался вниз, туда, где меня ждут новые муки, заведомо зная, что следом за ними наступят и те долгожданные минуты отдыха, и сама дорога к вершине становилась не только дорогой мук, но и дорогой надежд, так как каждый вновь сделанный шаг приближал мое освобождение. Да, это правда, что я мучился всю жизнь, но здесь я жил, дышал, боролся, и эта борьба приносила мне и горе, и радость, и слезы, и надежду, и вдруг боги освободили меня от этого труда. Я остался один на вершине горы, сам не зная, почему и для чего, и именно тогда познал настоящее несчастье. Да, я был Сизиф, осужденный богами вечно тащить на гору этот тяжелый камень, но все–таки, я был счастливый Сизиф, лелеявший мечту подняться на вершину, но сознание того, что мне уже не суждено подняться на гору, чтобы освободиться от камня, навсегда убило в моей душе радость жизни. Это правда, что теперь я свободен, могу пойти, куда хочу, сесть и отдохнуть, сколько угодно, но я не знаю, что делать мне с этой обретенной свободой, куда деть свои ничем не занятые руки. Нет ничего более бессмысленнее и тоскливее, чем эта свобода. Поистине, боги наказали меня не тогда, когда присудили этот тяжкий труд, а теперь, когда они освободили меня от него. Во мне теперь высохли все чувства, умерли все желания, даже ненависть. Ведь что бы кого–то ненавидеть, надо кого–то любить, а любви во мне нету и ненависти. В жизни моей не осталось ничего желанного, только одна пустота и отчаяние. Я устал.

4

– Опять это он, сейчас подойдет к нам и начнет расспрашивать.

– Это же ваш Сизиф, человек с камнем.

Сизиф медленно подошел к путникам. Геродот с интересом рассматривал сумасшедшего. Это был здоровенный малый лет пятидесяти, чем-то напоминаю¬щий медведя.  Его  подбородок покрывала рыжая колючая щетина. На рябом лице над припухшими щеками еле виднелись маленькие свинячьи глазки.

– Куда путь держишь, Сизиф? –  учтивым голосом спросил Диомед.

– Иду Бога искать. Вы Бога не видели, он тут не проходил?

– Нет, не видел, –  смущенно ответил молодой путешественник.

– А с чего ты взял, что Бог на землю вернулся? – Диомед повернулся к своему спутнику и вопросительно взглянул на него. ¬  Примет  вроде осо¬бых не было, так ведь?

– Ну как же нет, неужели вы все ослепли?! –  жалостным голосом воскликнул

Сизиф.

– А что мы должны увидеть, объясни.

– Время умерло!

– Как это, умерло?

– Вот так: сначала испортилось, как старые часы, начало отставать, повторяться, а потом и вовсе исчезло, испарилось и умерло, видать, от ста¬рости, а может, и второе пришествие не за горами!

– Странные ты слова говоришь, Сизиф!

– Да оглянитесь  же вокруг, вы, слепцы! Все перепуталось ведь и переме¬шалось: вчерашний день с днем сегодняшним и завтрашним; первый человек стал рядом с человекам последним; мертвые, живые и еще не родившиеся –  все вместе ходят под солнцем. Неужели не понятно –  это ж есть второе пришествие! Нет, не видят, не хотят видеть, – опять запричитал  Сизиф, затем неожиданно замолчал, извинившись, учтиво попрощался и пошел дальше.

– О чем это он? – спросил Геродот.

– Не знаю, – пожал плечами Диомед, –  разве сумасшедших поймешь: какое-то время куда-то исчезло – ерунда какая-то. Всех он достал своими бреднями.

В это время из города донесся глухой, неопределенный шум, и вскоре над крышами домов вспыхнули красные языки пламени.

Там пожар, быстро в город! –  подобрав плащ руками, Диомед пустился наутек, и Геродоту ничего не оставалось, как бежать вслед за ним. Прибли¬жаясь к городу, они все отчетливее слышали людские крики, и вскоре на самой окраине наткнулись на толпу насмерть перепуганных людей, пытающихся спря¬таться в прибрежных камышах.

– Куда вы, дурачье, лезете, в городе резня! – донесся им вслед знакомый голос капитана корабля, и путники только теперь разглядели в толпе старого моряка, у которого из-под разорванной туники сочилась кровь.

– Кто режет, что происходит?

– Персы, будь они трижды прокляты! Утром на площади перед храмом свя¬той Троицы сторонники и противники нового правителя устроили потасовку.