Сон Лилии

И зубы скалит, а зубы желтые — желтые…

Да это врут бабы. Господи, Господи! наговорят, наговорят, наврут — тьфу!

А вы слушайте, какую я про него вам расскажу сказку.

Слышал я эту сказку… Погодите… Именно от дедушкина письмоводителя… Или нет, постойте!..

Да вы меня не слушайте. Бывает — и спутаешь.

Может это не про Бороду, а только я думаю — без него тут не обошлось…

Ну, скажем, сидел это раз Борода вечером у себя на огороде.

Огород у него был сейчас за мельницей.

Теперь уж этой мельницы нет, а хорошая была мельница, только старая… Знаете — в июле, дожди, пыль — почернела вся; и крыша тоже почернела: камышовая была крыша; теперь все больше тес пошел, а тогда камыш.

Да. Хорошо. Сидит себе. Вечер, знаете: тихо — тихо. Только слышно, как на пруде лягушки кричат; сверчок трещит под завалинкой: трюк-трюк, трюк-трюк… Телега где простучит, и опять тихо, только лягушки: «гу-гу-гу…» знаете, кричат они иногда так — не квакают, а так в один тон: гу-у-у, и не громко кричат, а слышно, далеко отдается.

Месяц это стал подниматься, красный — красный большой. Пруд тогда там-же был, где и теперь; тоже камыши росли. Вы когда видели, как встанет месяц (сначала то все темно, и не разберешь, где что: и камыши черные и вода черная и ракитки), а как встанет месяц, так сейчас и загорятся и вода, и камыши, знаете блестками, блестками… И стоят тихо камыши, а кажется, будто дрожат от корня до макушки.

А тихо это — ничего, никакого шума… Кричат лягушки, а будто и не кричат — только так в ушах отдается — будто это вместе с ночью пришло.

А месяц все выше, выше, и тихо — тихо…

Хорошо. Сидит это Борода на камушке, набил трубку, стал огонь высекать; тюк-тюк это, знаете… только слышит, плачет кто-то… Да; плачет: явственно слышно.

Подождал он — подождал минуту, ночью мало ли что не почудится, — нет, плачет.

Ах ты, Господи! взял и пошел. Обошел весь огород: никого нет! На огороде у него огурцы росли, капуста, арбузы — шуршат под ногами — остановился опять, прислушался, тихо стало; только кое-где, где он ходил, то там, то тут: «трык-трык» — еще трещат капустные и арбузные листья. Стихло все — опять плачет.

— Стой — говорит, — дай погляжу на поповом огороде.

Перелез через плетень; около плетня крапива росла, ожегся весь, вышел на чистое место, поглядел поглядел — темно на огороде; только по памяти знает — налево подсолнухи вдоль плетня, направо початки; арбузы круглятся из-под листьев по всему огороду, дыни, тыквы. Сарай у попа выходил задней стеной на огород — белая, белая стена от месяца, на крыше по боровку известка блестит (крыша под глинку была). Журавель от колодеза виден за крышей железной крючок горит на месяце.

Постоял, послушал — плачет, хоть что хочешь!

Обошел опять весь огород — никого нет.

Знаете, сами, какой он был человек, а что же вы думаете, поглядит, поглядит кругом — никого нет — трусость взяла… Да…

А плачет, плачет, знаете, так плачет — сердце — тихо — тихо и жалобно — будто кто далеко — далеко играет на сопелке, жалобную песню, и не разберешь — сопелка ли это, или так знаете, как иногда напевают без слов, или кто тоскует…

А тихо-тихо; с попова огорода с бугорка пруд хорошо виден: месяц дрожит, на воде, гуси белеются на берегу; камыши будто живут, будто дышат в месячном свете, дрожат, переливаются.

Стоял, стоял Борода — нет не человек это плачет — такая мысль пришла…

И такая тоска на него напала — стоит, слушает… Господи, Господи, будто это сама ночь плачет: камыши, который в небе и который в воде и вода светлая и темная — которая на месяце и которая в тени… Потому что, если человек плачет, так он плачет, как ему положено Богом, а тут был плач, как музыка… И будто плач был от того, что месяц дрожал в воде, и вода рябила от месяца, и камыши дрожали все равно, как дрожат струны…

Никогда не плакал Борода, а тут, знаете, не то чтобы заплакал, а будто у него у самого в душе и в сердце что-то задрожало, заныло и затосковало…

Вышел он на улицу: и сам не помнит, как вышел. Пусто на улице. Тогда еще церковь старая была, деревянная, низенькая с пристройками, вся белая — крашеная; тень лежит под карнизами на белом, темная-темная, только стенки белеют, а в углах, где пристройки — тоже тень; ограда белеет, шары над воротами на вереях. Тополи около колокольни переливаются — и недвижны листья, а будто шевелятся, будто уснули, да разбудил их месяц… И шевелятся, а шума нет.

Прошел он мимо церкви и мимо попова дома, вышел на мост; месяц блестит в воде; на другом берегу — выгон, колоки, орепьи по всему выгону, а дальше поле… Повернул к пруду; тут, знаете, ракитки росли густые-прегустые; выбрался из ракиток: и тут прямо как на ладони весь пруд… широкий разлился; с берега тень лежит на воде от камышей и от ракиток, и камыши — темные, как стена, а какие камыши дальше от берега, прямо в воде, — от месяца снизу будто синее, а с верху как в серебре. Осока, купавки по всему пруду, и на всем искры от месяца — синие, темно-зеленые, серебряные; и по воде тоже то там, то тут загораются искры и переливаются в разные цвета…

Остановился Борода, затаил дух, слушает…