Сон в начале века

Чего нельзя было сказать про сестру и брата. Сестра была вся в заботах со своим бутиком в Париже, со своим салоном в Риме, со своим ателье в Лондоне. Летала туда-сюда, сюда-туда, а в свободное время прикупала то домик возле Феникса, штаг Аризона, то квартирку на Кутузовском, город Москва. А братишка мой оказался крутым по-настоящему. Он, не долго думая, пошел в политику. Сначала он завел шашни со всякими там либералами и западниками, потом — с коммуняками и социалистами. Но в конце концов ему вспомнились те черножопые, что насиловали его девушку, он взглянул в небо, ощутил его глубину, наклонился, попробовал на вкус землю, на которой стоял, и понял: возрождение нации, духа, силы и образа — вот его стезя, вот его планида, долг, обязанность, дело. Понимание это настолько преобразило братишку, что даже я его не сразу узнал, когда он как-то подъехал ко мне в офис. Братишка был совсем другим человеком: стрижка аккуратная, лоб ровный и высокий, но не гребанная высоколобость, а чистота мысли угадывалась за этим лбом, незамутненность, правильность, полезность, нужность. Дал я ему башлей и, когда почувствовал, что не просто братишке даю, а идее, в нем вызревающей, на пользу общую даю, то и сам понял — пора определяться, пора смотреть на вещи просто, незамутненно, правильно!..»

Тут Половинкин-второй сделал паузу и выпил водки. Да и если бы он не прервался, то все равно его последующих слов никто бы не расслышал, ибо мимо пролетела молодая жена Половинкина-второго со своей свитой, все — верхами, у лошадей гривы развеваются, хвосты стелются по ветру, причем — такая энергия в шаге, что аж шатер заколебался, его центральный столб закачался, пыль поднялась и осела толстым слоем. Посему Половинкин-второй приказал молодым людям все убрать и накрыть вновь, а пока молодые люди занимались выполнением его распоряжения, рассказ свой продолжил:

«И стали посещать меня раздумья — где она, эта незамутненность, где эти правильность и простота? Эти штуки не ищутся вот так, с кондачка, к их поиску надо подступиться, тут требуется повод.

Повод был найден после очередного финансового краха. Я бы, ясное дело, на этот крах никакого внимания не обратил, мне что крах, что трах — все по фигу, но я получил сообщение, а в нем — мол, на моем комбинате редкоземельных металлов началось брожение среди рабочих, а рабочие так давно не получали ни денег, ни натуральных продуктов, ни даже кастрюль с соседнего, тоже — моего, алюминевого завода, что до предела озлобились, и с ними боятся говорить даже те пацаны, что все там держали. Требовалось мое присутствие...»

Тут вновь слова Половинкина-второго были заглушены топотом конских копыт: мимо шатра, но уже в другом направлении, пролетела кавалькада во главе с молодой женой хозяина. Предусмотрительные молодые люди загодя опустили прозрачный полог шатра, и пыль на этот раз не попала вовнутрь. И Половинкин-второй, после установления тишины, продолжил:

«Главное во всем и всегда — случай! Только случайно первым я прочитал сообщение с комбината, а не доклад управляющего с моей зимбабвийской фермы, который слезно просил приехать, привезти для него смену, ибо крепкий вологодский мужик уже не выдерживал среднегодовых двадцати четырех градусов выше нуля, да к тому же среди полуголых черных баб, которые так и норовили его трахнуть.

Решив вскорости непременно поехать в Зимбабве, я отправился на комбинат. Вылетел на своем самолете, который прикупил вместе с комбинатом, заводом и зимбабвийской фермой, стюард поднес мне вискаря со льдом, я расслабился. Мимо пролетали облака, потом самолет вылетел на безоблачное пространство и — представьте мое изумление! — я увидел, что из самолета вывалились один за одним летчики и стюард, а через мгновение позади самолета раскрылись купола парашютов.

— Что за дела! — крикнул я, и на крик из второго салона выскочили охранники и личный секретарь, все — без пиджаков, с картами в руках: им только дай минутку, как они тут же начинают резаться в «секу»!

Один охранник выстрелил в замок двери кабины пилотов, а там — через открытый люк врывается в кабину холодный воздух да обреченно качаются покинутые штурвалы.

Ни мои охранники, ни тем более секретарь управлять самолетом не могли. Я же сел на место пилота, нацепил наушники, гаркнул в микрофон: «SOS!», а мне, с земли, вкрадчиво так и вежливо: «А вот не надо летать на своих самолетах! Пользуйтесь услугами «Аэрофлота», господа-товарищи!» и от связи отключились. И вот эта борзота, этот вежливый тон так меня из себя вывели, что я схватил штурвал, дернул, повернул, оттолкнул. Охранники и секретарь повалились на пол, а самолет клюнул носом, пошел на поворот, развернулся. Я взглянул перед собой и увидел, что прямо по курсу купола парашютов, на которых думали слинять пилоты и стюард.

— Дайте им, шеф! — закричал поднявшийся секретарь и вцепился в спинку кресла. И я дал: срубил первый парашют, срубил второй, а третий, на котором висел первый пилот, я срубил так, что пилота размазало по стеклам кабины и в самой кабине стало розово-безмятежно».