Сон в начале века

В сопровождении дочери и матери я проследовал в жилой ангар. Там меня угостили отваром зверобоя, старыми галетами и кусочком сухого сыра. Мать и дочь рассказали, что аэродром уже давно сняли с довольствия, что летчики улетели куда глаза глядят. Те же, кто остался здесь, заняты исключительно поддержанием жизни в своих организмах. То, чем меня щедро угостили, было порцией для окончательно ослабевших.

Мать, воспользовавшись тем, что дочь отошла к кипятильнику, понизив голос, поинтересовалась — зачем я прилетел? Так же тихо я ответил, что сам я не летчик, а мой самолет каким-то удивительным образом выбрал в воздухе дорогу, что по большому счету летел я на комбинат редкоземельных металлов, да вот, катастрофа, случай, судьба.

Слова о принесшей меня на секретный аэродром судьбе произвели впечатление. Мать посмотрела на меня со значением, а потом сообщила, что покойный командир ее мужа и отца ее дочери, начальник политчасти столовой, умерший пару месяцев назад от тяжелейшей цинги и общего помутнения, перед самой смертью имел дарованное начальством, то ли земным, то ли небесным видение, будто свобода, избавление и общее счастье явятся в одном лице. Однако в чьем именно лице явится свобода-избавление-счастье она сказать не успела: с кипятком вернулась дочь и цыкнула на мать: мол, нечего, маменька, распускать тут всякие слухи и распространять мракобесие.

Дочь спросила, что я намерен делать, чем я намерен заниматься, а когда я усмехнулся и сказал, что намерен в ближайшем времени продолжить свой путь к комбинату редкоземельных металлов, расхохоталась басом и сказала, что идти до комбината придется года полтора, а учитывая отсутствие связи, боеприпасов, обилие в округе лихих людей и диких животных, невозможность создать запасы на дорогу, мое стремление к комбинату можно обозначить стремлением к смерти. И тут, как бы в подтверждение ее слов, от окружающих секретный аэродром сопок донеслись жуткие, истошные завывания. Кто это выл, человек или зверь, определить было невозможно, но от воя кровь застыла в жилах, волосы зашевелились на голове, в горле запершило, кожа покрылась мурашками»...

24

Половинкин-второй с таким чувством и страстью выпил подряд три рюмки, что и гости все начали опрокидывать рюмки уже без тостов, без системы и вскорости нарезались просто в дупель, нарезались так, что забыли и про мясо и про закуски, стали один за другим падать на дощатый пол шатра. Половинкин-первый сломался быстро, а вот бедолага еще посопротивлялся: он выпивал даже тогда, когда вокруг были только бездыханные тела и даже Половинкин-второй, уронив подбородок на грудь, громкогласно храпел в своем кресле. Но и бедолага упал рядом с Половинкиным-первым, а молодые люди прикатили тележки, начали грузить тела, отвозить в тень больших деревьев, раскладывать на мягкой траве. И перепившиеся гости, и сам хозяин так и проспали до того времени, когда солнце стало клониться к закату, и вот тогда молодые люди, памятуя что спать на закате вредно, принялись будить гостей, умывать их и чистить.

Половинкин-первый, пришедший в себя несколько ранее прочих по причине пригревшего половинкинский нос солнечного лучика, стал невольным свидетелем очень многозначительной сцены. Главный над молодыми людьми, совсем еще юноша, но самый из молодых людей аккуратный, обладающий самыми изящными манерами и приятными чертами лица, которого еще не касалась бритва, вдруг оставил обмывание одного из самых непотребных гостей, перепачканного соусами и жиром, проросшего щетиной на обвислых щеках, кустистой порослью на груди, жесткими завитками на руках, да который к тому же обтошнил и себя самого и огромные площади нежнейшей травы вокруг. Совсем еще юноша шагнул за толстое дерево, рядом с которым валялся Половинкин-первый, и из-за дерева до Половинкина донеслись приглушенные голоса: «Дорогая! Любимый! Я хочу! И я хочу!», что позволило Половинкину сделать вывод: у совсем еще юноши за деревом было свидание с женщиной. Половинкин, по возможности соблюдая тишину, перекатился в сторону, так, что ему открылось все, за деревом происходящее. А там, в страстных объятиях совсем еще юноши, запрокинув изящную головку и ловя чувственным ртом воздух, находилась молодая жена Половинкина-второго, к слову совсем еще юная, и сама эта — о, коварная! — женщина обнимала совсем еще юношу и сама — никто ее не принуждал! — шептала:

— Любимый!

А совсем еще юноша отвечал:

— Дорогая!