Сон в начале века

В четвертый свой приезд это был Глен, с зубами как жемчуг, в длинном, под цвет лизиных глаз, пальто. Лизу он нашел в состоянии близком к психотическому: незадолго до его приезда она нашла Борю — вышла всего-то на пятнадцать минут, за хлебом! — на полу с передавленной дверью шеей. Глен вставлял в свою речь много американских словечек и особенно любил те, которые оканчивались на «П» — трип, тип, шип, флип. Употребляя эти и схожие с ними по звучанию слова, Глен пытался Лизу утешить, пытался уверить ее, что происшедшее было не в действительности, а в каком-то вымышленном ею мире. Ненастоящем. Лиза Глену не верила — он-таки проговорился, что своим нынешним благополучием: дом в хорошем районе, сын жены от первого брака в хорошей частной школе и всем прочим, обязан лубентию, цена которого за грамм была, конечно, не сорок тысяч, а в несколько раз больше. «Значит — лубентий есть!» — подумала Лиза и медленно закрыла глаза, и Глену не осталось ничего другого, как выйти из ее комнаты и присоединиться к лизиным родителям: мама Лизы собиралась накормить Глена щами, папа — с Гленом выпить Гленом же принесенного итальянского красного вина. «Я люблю красное итальянское вино», — так или примерно так сказал Глен лизиному папе, доставая бутылку из шуршащего пакета.

Без номера.

Для любого колесика — и только для него! — самым обидным, если приглядеться попристальнее, является прискорбный факт: в случае его, колесика, остановки или долговременного сбоя, с вращением других колесиков ничего не происходит. Но и это даже не все! Самое, самое-самое обидное — машинка продолжает двигаться! Ну, а про то, что направление движения машинки задается числами и про все такое прочее уже вроде бы говорилось.

ИСТОРИЯ РУКИ КРЫКОВА И СТРАДАНИЙ ВЫРОСТКЕВИЧА

В один из начавшихся как обычно, ничем не примечательных рабочих дней не сработал блокиратор резательной машины, и страшный нож оттяпал кисть правой руки Выросткевича. Кисть упала на листы детективного романа, из тех, что десятками печатала выросткевичевская типография. В романе, кстати, речь шла о расчлененке. Пальцы чуть сжались, по ним пробежала мелкая дрожь. Мгновение Выросткевич смотрел на часть себя, силясь понять: как же так? Почему? За что?

Руке, чуть выше места отреза, было очень горячо и ужасно чесался большой палец, палец уже не принадлежащей Выросткевичу кисти. Выросткевич чувствовал — из него вот-вот ударит фонтан. Он подумал, что все это неправда, что все это можно вернуть назад, тут его словно ударило током, брызнула кровь, он издал низкий горловой рык, схватил свою отнятую кисть левой рукой и бросился по проходу меж станками.

Шарабурин заграбастал Выросткевича в широкие объятия, заставил сесть на скамейку, наложил жгут, на культю навернул пластиковый пакет с рекламой сигарет «Кэмэл», в такой же сунул кисть. Вызвали «скорую», замдиректора типографии подошел к Выросткевичу, срывающимся голосом, проникновенно начал говорить про технику безопасности, кто-то быстро поднес стакан.

Выросткевич выпил, его сразу повело. Боль была сумасшедшая, но он еще пытался шутить, говорил, что в обеденный перерыв обязательно отыграется в секу. Приехала «скорая», не обыкновенная, а с двумя врачами, причем один был в зеленом халате и очень высоком, зеленом же, колпаке. Зеленый, бывший вроде за главного, посмотрел на Выросткевича, осмотрел кисть в шуршащем пакете — было такое впечатление, что кисти было там, в пакете, душно, она скребла пластиковые стенки, но пальцы слабели и соскальзывали, — сказал: «Это к нам!», распорядился положить Выросткевича на носилки, сделать укол, нести в машину. Здоровой рукой Выросткевич отсалютовал остающимся. Последним, кого он видел, была литредакторша из издательства: она в накинутой на плечи дубленке шла по двору типографии. Выросткевич подумал, что теперь ему никогда по-настоящему литредакторшу не подкадрить, и провалился в темноту.

Скорбеть о безжалостности судьбы — неблагодарное дело. Судьбе ведь действительно больше нечего делать, кроме как кнопить, калечить и убивать. Пенять на нее — удел бездельников и трусов. Прочие принимают — или должны принимать, — ее удары стоически. Выросткевич не принадлежал к прочим, он был самым настоящим бездельником и трусом, причем трусом настолько откровенным и бездельником настолько неприкрытым, что никому и в голову не могло прийти, что Выросткевич таков. Выросткевича считали хорошим работником, человеком открытым и прямым, несколько бесхитростным, правда. Что касается его бесхитростности, действительно имевшей место быть, то она проистекала из глупости Выросткевича.