Сон в начале века

На улице она взяла его под руку. Он посмотрел на нее сверху вниз: «Пригласишь на чашечку кофе?» «Да! Конечно! Да! — она картавила-грассировала. — Я хотела сама, но думала ты обидишься, думала — ты не такой...» Они поехали куда-то на пойманной Выросткевичем машине, и он, слушая вполуха эту женщину, подумал — а какой он? что с ним происходит? что с ним произойдет?

Она вынюхала весь кокаин, выпила весь купленный Выросткевичем коньяк, сгрызла весь лимон, слопала все шоколадные конфеты. Она была безумно счастлива, безумно одинока, весела и голодна, в доме было шаром покати, в кошельке — три мятые бумажки, пятисотка, сотня и двести. Выросткевич понял это только утром, когда пил многажды заваренный чай без сахара. Как она смотрела на него! Ему становилось не по себе от этого взгляда. «Не уходи! — были ее первые утренние слова. — Побудь еще. Еще немного...»

Выросткевич выпил чай и откинулся на подушку. Женщина легла рядом, ее рука обвила его шею, ее дыхание увлажнило ключицу: она явно хотела проспать так до вечера, когда можно будет попить еще чаю и потом плавно перейти в ночь, без завтрака-обеда-ужина.

Выросткевич дождался, когда она погрузилась в глубокий сон, снял ее руку, встал с кровати, начал одеваться. В бумажнике лежало много денег, до больницы такие Выросткевич получал в течение года, если учитывать все халтуры, взятки от тупых заказчиков и премии, но он понимал, что женщина вряд ли сама пойдет в магазин, что будет, пересчитывая деньги, дремать, что скорее угаснет, чем еще раз отправится в кафе. Он оделся, вышел из дома, в магазине отоварился снедью, спросил — где ближайший обменный пункт? — поменял там триста долларов.

Ждет ли? Не ушла ли? Откроет ли? — думал Выросткевич. Ждала, не ушла, открыла. «Господи... — причитала она. — Кто тебя мне послал?» — и обнимала, целовала, ласкала. Таких женщин у Выросткевича еще не было. Прежние подружки казались какими-то неумехами, грязнулями, глупыми. Выросткевич кормил женщину с ладони, целовал ее, ласкал, обнимал. Ее ненасытность возбуждала в Выросткевиче гордость: ему никогда еще раньше не говорили стольких слов о его достоинствах, никогда еще раньше ему не хотелось свои достоинства предъявлять чаще, определенней, ясней, четче, но силы его в конце концов исчерпались, он заснул.

Его сон был глубок, красочен, бесконечен. Ему снилось, что все вокруг ополчились против, что у всех вокруг нет другого дела, кроме как его, Выросткевича, убить, убив, расчленить на кусочки, каждый кусочек поместить в стеклянные банки со специальным раствором, приклеить к банкам этикетки, банки поставить на полки. Его и убили, и Выросткевич смотрел свой сон теперь так, словно его голова стояла на полке, в банке, плавая в растворе. Он видел другие банки на других полках, видел ряды полок, пытался догадаться — члены ли это его тела или других, принадлежавших таким же несчастным?

Но никакого сожаления о прошлой жизни у него не было. Он думал о том, что будет жить вечно, потому что части его тела, использованные для пересадки другим людям, после смерти тех, кому они были пересажены, будут использованы для других, потом — для кого-то еще и так далее, до бесконечности, что даже если его ткани износятся, распадутся, сгниют, то мелкие частицы, атомы, молекулы, несущие в себе память о нем, Выросткевиче, продолжат свою жизнь, а он, неизвестно где и как сохраняющийся и мыслящий, пребывающий и сущий, будет наблюдать эти маленькие жизни, ожидая нового соединения, в новом теле, таком же красивом и могучем, так же способном доставить радость многое и многих видевшей женщине, в теле, которое он, пребывающий, одушевит.

Она же блюла его сон, полулежала возле, неотрывно смотрела на его лицо, еле-еле касалась кончиками пальцев его груди, щек, рук, живота, откинувшегося на бедро уда, который от каждого прикосновения чуть, еле заметно вздрагивал.

Она была готова ради Выросткевича на все, все она и принесла ему в жертву, когда услышала внизу, на улице, шум подъехавших машин, когда подошла к окну и увидела идущих к подъезду людей. В ее прежней жизни, протекшей между техникумом, где она преподавала историю, и квартирой, где всегда, даже с мужем и детьми, ныне живущими в другом полушарии, даже с матерью, теперь лежащей на кладбище, она была одинока и грустна, такого раньше не было. Никогда она не подбирала в кафе незнакомца, никогда и в фантазиях не допускала того, что с легкостью позволяла незнакомцу с собой вытворять. Никогда она и не думала, что вышедшие из машины люди не просто идут к себе домой, а собираются ворваться в чужую квартиру и учинить там страшный разгром и убийство. В ее квартиру.