Сон в начале века

Наслаждаясь его смущением, ассистентка усадила Выросткевича за стол, положила ему на тарелку домашних пельменей, налила в его стопарик холодной водки, на вилку наколола ломтик селедки. «Со свиданьицем!» — сказала ассистентка и подняла свой стопарик. Они выпили и закусили. Выросткевич отдал должное прекрасным пельменям, сочной селедке, холодной водке.

С набитым ртом, заливая в себя стопарик за стопариком, он расспросил ассистентку обо всем и узнал, что пришили ему действительно чужую кисть, что от хозяина кисти после автокатастрофы осталось кровавое месиво и что хозяин был ни много ни мало как шулер, мошенник, громила, убийца и насильник. Выросткевич также услышал, что профессор изобрел уникальный способ поднятия жизненного тонуса того, кому пришивают утраченный орган, путем введения экстракта из тканей бывшего владельца этого органа. Экстракт из шулера, мошенника, громилы, убийцы и насильника так повлиял на Выросткевича, что он стал ловчее, смелее, безжалостнее, мужественнее. Говоря про мужественность Выросткевича, ассистентка потупилась, но Выросткевич невозмутимо попросил ее продолжать.

Выяснилось, что «зеленый» заместитель профессора собирался порезать Выросткевича на куски, дабы использовать его пропитанные мужественностью и силой органы для пересадок нужным и денежным людям, но профессор, гордый своей последней разработкой и результатами операции на Выросткевиче, Выросткевича решил сохранить и везде и всюду растрезвонить о своих успехах. Таким образом, профессор ищет Выросткевича, чтобы показать возможности метода, «зеленый» — выполнить задуманное, враги мошенника — довершить начатое, ибо автокатастрофа была подстроена, и тот, чья кисть сейчас была кистью Выросткевича, всем сидел костью в горле, всех достал своими зверствами, насилием и издевательствами. После этих слов Выросткевич громко рыгнул, вытер тыльной стороной ладони нос и спросил: «А ты кто такая?»

«Я первый опыт профессора, женщина с сердцем маленькой птички, — сказал очаровательная ассистентка. — Могу летать, могу чирикать и вить гнездо, могу сочинять рефераты и проводить сложные операции. Ну что ты застыл? Наливай!» Выросткевич и не успел подумать — что за черт? Она сумасшедшая? Какое там еще, блин, сердце птички? — дверь квартирки слетела с петель, ворвались семь журналистов из ведущих газет, с телевидения и радио с микрофонами, блокнотами, телекамерами, шестеро мордоворотов без шеи и сомнений, пятеро омоновцев в масках, с автоматами и в бронежилетах, четыре ассистента профессора со шприцами и мобильной диагностической аппаратурой, трое санитаров с носилками и смирительными рубашками от «зеленого», да Шарабурин и представитель администрации типографии с бумагами о компенсации за ущерб. Все они бросились на Выросткевича, все они его окружили, начали ломать, пеленать, колоть, мочить, уговаривать, расспрашивать и снимать.

Выросткевич заорал, у него началась совершенно дикая эрекция, он огляделся в поисках ассистентки, но та ударилась о пол, превратилась в маленькую птичку с черной головкой, с красной грудкой и желтыми лапками и вылетела в открытую форточку так стремительно, что никто, кроме Выросткевича, ничего не заметил. Только вошедший после всех вальяжный милицейский начальник, который первым делом пинками выгнал журналистов, бандитов, санитаров, ассистентов и Шарабурина с представителем администрации типографии, обнюхал оставленную птичкой рюмку и приказал вошедшим за ним вышколенным подчиненным приобщить ее к делу, что и было тут же исполнено.

Есть люди — таков и Выросткевич, — которые, не беря себе за труд вникнуть в суть происходящего, согласны в том, убеждаясь очевидностями, что существующий порядок жизни и отношений соединен с большим злом. Однако такие люди единственным для себя утешением в данном вопросе имеют мысль, что другой порядок просто-таки невозможен. И дело тут не в данном порядке, как бы ни горячились эти же люди или их противники, те, кто утверждает обратное, а в том именно, что существующий порядок жизни и отношений — лишь один из многих. Дело тут в отношении ко злу, понимаемому широко, включающему в себя и то зло, которое лежит в основе устройства общества, и то, которым полнятся связи его членов.