Сон веселого солдата (СИ)

План не удался, прибежать быстрее смогли, но сбрехать правдоподобно ещё не умели.

В наказание два дня сидели дома.

Обычно купались в тихих уголках реки. Прыгали с берега, поднимая со дна муляку, оседавшую на подбородках и груди.

В сезон дождей или таяния снегов в горах бравшая своё начало от белоснежного Эльбруса Кубань становилась мутной и быстрой. Прозрачные говорливые перекаты на глазах превращались в буйную, наводящую страх стихию.

Вода бурлила, пенилась и несла мусор, щепки, деревья.

Однажды проплыл ветхий деревянный крест (наверняка вверху по течению смыло старое кладбище). Мы стояли с открытыми ртами, притихшие от страха и ожидания. В глубине мутной воды мерещились плывущие в чёрных ящиках, как положено, вперёд ногами, белые скелеты в истлевшем тряпье.

Кто-то обязательно должен был закричать: "Глядите, вон он! Жмурик плывёт! Тикаем!".

Дикие утки, ошпаренные внезапным шумом и страхом, хлопая крыльями, срываясь с камышового берега, спасались, как и мы.

Бежали по вихлястой лесной тропке, боясь оглянуться. Старались обогнать мелькающую спину, из-за которой так больно хлестали по лицу ветви нависших кустов.

Желая поддать жарку в огонь, для больших эмоций и последующей хохмы, находился умник, кричавший: "Давай быстрей! В кустах дикий кабан хрюкает! Секач!". От страха и азарта земля под пятками горела. Трещали, ломаясь, самодельные удочки, терялись тапочки и сбитые ветвями кепки.

А может, и не было вовсе никаких крестов.

Выбросили с крутого речного берега, через покосившийся плетень в конце огорода, обрезанные ветви и старую, с облупившейся белой краской оконную раму. Пришла большая вода, смыла людской хлам вместе с прошлогодним травяным тленом и понесла вниз по течению.

Вечером, дождавшись отца с работы, шли семьёй на Кубань. За селом, перед спуском к реке, густо пахло сеном и дурман-травой. Слышались коровье мычание, собачий лай, тонкие и протяжные крики. На каменистом спуске к реке, с берегов которой свисали длинные листья конского щавеля и тёмно-зелёные, с прожилками, бархатные лопухи, то и дело попадались коровьи лепёхи. Как обычно, пастух приводил стадо на полуденную дойку и водопой. Вдоль берега, на полянках, под высокими шумными лиственницами, на длинных ножках качались ромашки. Нарядными молчаливыми маятниками приветствовали проходящих людей. Тяжело гудели труженицы-пчёлы. Беззаботно, от голубых незабудок к ромашкам и обратно, порхали бабочки-капустницы.

Разгорался закат. Перекаты, преломляя солнечные лучи, подпрыгивая на камнях, глушили птичий базар. Испуганные лупоглазые стрекозы угорело кружили и вновь приземлялись на влажные камни у кромки воды.

Пережив ещё одно дневное нашествие детского муравейника, отдыхали тихая заводь и лес. После ребячьего гвалта вода на Уголке успокоилась и просветлела. Верба, с которой прыгали воду, устало склонившись ещё не успевшим просохнуть гибким стволом, смотрела в зеленоватое водное зеркальце.

Птицы, днём заглушаемые детскими криками и визгами, разошлись не на шутку.

Искупавшись, обсыхая на берегу, мы бросали камешки в воду. Сломанными веточками отгоняли назойливых комаров. Прислушиваясь к пению кукушки, мешая друг другу, отсчитывали с братаном года.

В один из таких вечеров послышался необычный голос кукушки, какой-то прерывистый.

С трудом пробиваясь сквозь шум листвы и пение птиц, звучал хрипловато, как будто она осипла.

Нам стало смешно. Но кукушка, не обращая внимания, продолжала свою песнь.

Полумрак постепенно поглощал воду, лес и кусты. Весёлый птичий перебор незаметно стихал. Казалось, громче шумит перекат, сильней жалит комар. Темнота повисла над нами. Увидев в лесу прыгающий то вверх, то вниз огонёк шагающей сигареты, застывая от страха, шептали: "Смотри, кто-то идёт? Бандюган какой-то, да высокий какой! Ничего себе, гля, по воде пошёл!".

Подбирались поближе к родителям, и сразу хотелось домой.

Маленький светлячок всегда наводил на нас ужас.

А осипший голос кукушки день ото дня продолжал радовать нас. Каждый вечер с детской нетерпячкой мы ждали свою певунью.