Соната дьявола: Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес

Ты видел, что каждый день я ухожу из дому с портфелем, возвращаюсь в полдень (правда, не всегда), потом вечером, а после обеда ухожу в свой кабинет. Если ты слишком шумел, мама говорила:

— Тс-с! Папа работает!

А если во время обеда мне случалось проявить недовольство чем-нибудь, она объясняла тебе:

— Папа устал.

На твой вопрос я, помнится, с улыбкой ответил:

— Зарабатываю, как все, выполняю свою работу.

— Какую?

— Я — прогнозист.

Ты нахмурил бровки, и на лице твоем появилось выражение не то разочарования, не то недоверия. Подобную реакцию мне случалось встречать и у людей постарше восьми лет. Среди твоих однокашников есть сыновья врачей, адвокатов, управляющих и помощников управляющих банками. Есть богаче, есть и беднее нас. Но детей прогнозистов среди них нет.

— А что ты там делаешь, в своем бюро? Это что, большая комната?

Дело происходило летом, окна столовой были раскрыты, герань мадемуазель Огюстины стояла на своем месте, за окном. Твои вопросы смешили меня, я отвечал тебе весело, — мне было приятно, если хочешь, даже лестно, что ты наконец заинтересовался моей особой.

— Бюро, в котором я работаю, находится в одном из самых больших и солидных зданий Парижа, на улице Лафит, улице, где ежедневно ворочают миллионами, даже миллиардами, поэтому с ней не может сравняться ни одна другая улица нашей столицы. В здании этом размещается страховая компания, такая влиятельная и такая известная, что обычно называют лишь ее заглавные буквы, когда упоминают о ней.

Уверяю тебя, я говорил без тени иронии и даже с некоторой гордостью. Хотя тебе в твои шестнадцать лет, может, и покажется смешным, что я горжусь своей работой в компании, которая держится на равной ноге со всеми банками мира и с правительством.

Мой ответ не совсем удовлетворил тебя.

— Ты что, сидишь за окошечком?

— Нет.

— Ты целый день пишешь? Считаешь?

— Да, вроде этого. Я рассчитываю вероятности.

— Тебе этого все равно не понять, — вмешалась мама. — Ешь.

— Я ем.

Тем не менее я попытался дать тебе, разумеется, самое элементарное, наглядное объяснение, и, по-моему, оно в какой-то мере тебя удовлетворило. В ближайший четверг, после обеда, я взял тебя с собой на улицу Лафит; на тебя с первой же минуты произвели впечатление и тяжелая, украшенная бронзой дверь, и нижний холл, облицованный черным мрамором.

— Это полицейские? — спросил ты, указывая на двух охранников в мундирах, которые мне поклонились.

— Нет, это охрана.

— А почему у них на поясе револьверы?

Швейцар почтительно поздоровался со мной.

— А почему у него на шее цепь?

Это были едва ли не самые приятные часы, которые я когда-либо проводил с тобой. Я получал истинное удовольствие, показывая тебе огромную кабину лифта, куда одновременно могут войти двадцать человек, широкие пустынные коридоры и длинный ряд дверей красного дерева с номерами. Наконец на третьем этаже этого прекрасно организованного улья я с удовольствием ввел тебя в свой кабинет, на двери которого ты прочитал надпись: «Вход воспрещен».

— Почему сюда воспрещается входить?

— Потому что прогнозист не общается с клиентами и ему нельзя мешать.

— А почему?

— Потому что работа у него очень сложная и секретная.

Вот так ты впервые увидел большое светлое помещение, где я работаю, мой письменный стол — огромный, с тремя телефонами, которые вызвали у тебя поток новых вопросов, сейф, комнату, где сидят два моих секретаря, и еще комнату счетчиков со стеллажами во всю стену, битком набитыми папками.

— А это что за штука?

— Это счетная машина.

С того далекого дня ты был у меня всего несколько раз, забегал по поручению матери или по какому-нибудь делу. Последний раз — это было месяца два назад — ты зашел за мной в шесть часов вечера, чтобы вместе идти к портному.

С тех пор ты уже никогда не расспрашивал о моей работе. Тебе хватает тогдашних моих объяснений? А может быть, в лицее или еще где-нибудь тебе уже рассказали, в чем состоит работа прогнозиста? Скорее всего, тебя это больше не интересует…

Ты раз и навсегда уместил меня в определенную рубрику. Прилично, хоть и не слишком модно одетый господин, достаточно сохранившийся для своих сорока восьми лет, занимающий вполне пристойное положение между низшей и высшей ступеньками социальной лестницы…

Я и не рядовой служащий, как те, кого ты видел на первом этаже, но я и не настоящий начальник — у тех кабинеты расположены на втором этаже и вход к ним через приемную, где всегда дежурит швейцар с серебряной цепью на груди. Во мне нет ничего, что могло бы вызвать твое восхищение, но нет и ничего, что внушало бы тебе жалость. Если исходить из той оценки, которую я сам, будь я в твоем возрасте, дал бы себе теперешнему, ты, очевидно, считаешь меня добрым малым, без особых талантов, без особого честолюбия, вполне удовлетворенным своей хоть и однообразной, но хорошо налаженной жизнью, который как огня боится всякого рода риска и случайностей.

А может быть, ты считаешь, что в сорок восемь лет у человека остается не так уж много желаний и ему вполне достаточно удовлетворять свои маленькие причуды?