Соната дьявола: Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес

Вилла «Магали» была загородным домом Айваров. Сюда по воскресеньям приезжал мой отец повидать невесту, окруженную шумной, блестящей молодежью.

Отец был красивым мужчиной; он оставался им и в преклонном возрасте, до самой смерти. И в его внешности, и в поведении было некое врожденное изящество, которое я назвал бы породой, если бы это слово не казалось мне претенциозным. Но я хочу подчеркнуть особо, что в его глазах она, дочь посланника Айвара, была неизмеримо выше его, он должен был ее завоевать, а соперников было много. Она была центром притяжения, солнцем, а он — лишь одним из многих спутников, тяготевших к ней.

Я считаю это очень важным, ибо именно этим можно объяснить его поведение не только во второй половине его жизни, но и в последние годы первой, которая закончилась в 1928 году. С самого начала он был убежден, что недостоин ее, что напрасно о ней мечтает. И когда она согласилась стать его женой, он принял это как бесценный дар, как великую жертву, которую она приносила ему, отказываясь от более блестящих возможностей.

Поддерживала ли она его в этом убеждении? Мне трудно на это ответить, у меня для этого нет достаточных оснований. Но, честно говоря, думаю, что да. Хотя, может быть, и бессознательно. Она так привыкла к всеобщему поклонению, что ей, должно быть, представлялась совершенно естественной такая любовь.

Сначала ей казалось забавным ездить с мужем по местам его первых — весьма скромных — назначений, жить в провинции, при супрефектурах, в обстановке, столь не похожей на привычную ей жизнь больших посольств.

Я еще помню ее красивой и словно искрящейся; рядом с ней твоя мать показалась бы вялой.

Сначала родилась сестра, затем, через четыре года, я. Несчастье разразилось вскоре после нашего переезда в Ла-Рошель. Мне было уже двенадцать лет.

Матери было за сорок, но фотографии тех времен могли бы подтвердить, что время ее почти не коснулось. Рассказывают, что в детстве, прижимаясь к ней, я восторженно шептал:

— Ты красивая.

И решительно заявлял товарищам:

— Моя мама самая красивая на свете!

Не было ли в ней уже тогда каких-то признаков недуга? И почему никогда не тревожила эта ее чрезмерная жизнерадостность?

Как бы то ни было, но однажды ей показалось, что она беременна, это ее позабавило, поскольку она этого уже не ожидала.

Уходя к врачу, она чуть насмешливо улыбалась, но, когда вернулась, на лице ее словно лежала какая-то тень.

Я хорошо помню этот октябрьский день. Был четверг, и, так как я оставался дома,[10] я просил ее взять меня с собой, но она ответила:

— Не такое уж удовольствие ходить к этому врачу.

Врач этот бывал на вечерах в префектуре, высокий, с рыжими усами и черепом, напоминающим сахарную голову. Мама ушла к нему около трех часов. И уже с четырех отец начал звонить из своего кабинета по внутреннему телефону.

— Мама еще не пришла?

— Нет.

Он звонил опять и опять. Я и не подозревал о том, что у меня может появиться братик или сестричка. Твоя тетя Арлетта, которой было тогда шестнадцать, принимала в гостиной своих подружек.

Помню, как мать, вернувшись, рассеянно поцеловала меня; я видел, что она чем-то озабочена.

— Что он сказал? — спросил я. — Ты чем-то больна?

— Ничего страшного, не беспокойся.

— Папа звонил уже несколько раз.

Она улыбнулась и сняла трубку.

— Филипп? Я уже дома.

Он, по-видимому, задал ей какой-то вопрос, в ответ она горько рассмеялась:

— Нет! Совсем не то, что мы думали. Ты очень разочарован?

Я слышал, как отец снова о чем-то ее спросил.

— Потом расскажу, — ответила она, — тут сейчас со мной Ален… Нет! Вряд ли что-нибудь опасное…

Немного позднее я видел, как они о чем-то шептались. Обед прошел невесело. Меня отправили спать раньше обычного, не настаивая на выполнении обычного ритуала. Ибо, как в каждой семье — как и в нашей теперешней, — отход ко сну у нас сопровождался определенным ритуалом.

Я и не подозревал тогда, что с этой минуты я стану терять мать, во всяком случае ту, которую я до сих пор знал, а отец — подругу жизни.

27 октября — эта дата навсегда останется в моей памяти — она отправилась в городскую больницу, на прощание поцеловала нас — меня и сестру — и пошутила с нами в последний раз.

То, что принимали за беременность, оказалось опухолью. Когда две недели спустя моя мать вернулась домой, она поначалу показалась нам почти не изменившейся, и первое время все думали, что так оно и есть.

Она быстро поправлялась, начала ходить по комнате, потом по квартире. Но мало-помалу мы стали замечать, что черты ее словно расплываются, становятся как бы менее отчетливыми, а тело все больше раздается вширь…

Помню, она часто тогда говорила:

— Нужно делать гимнастику, знаю, только у меня нет сил.

В марте ее снова оперировали, а к августу она так растолстела, что на нее уже не налезало ни одно платье.

С тех пор мне не раз случалось беседовать об этом случае со знакомыми врачами, в частности с врачами нашей компании. Они не во всем согласны друг с другом. Каждый приводит свои весьма убедительные объяснения.