Соната дьявола: Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес

Но вскоре я открыл, что в эти вечерние часы кабинет за двойной, обитой войлоком дверью, среди пустых канцелярий и гулких коридоров префектуры становился для отца убежищем, своего рода «кавардаком», где он мог наконец свободно вздохнуть и хоть ненадолго принадлежать себе.

Зимой в кабинете обычно топился камин, и он время от времени подкладывал туда дрова; летом были открыты окна, выходившие на задний дворик, отделенный стеной от городского парка.

Отец читал — он принадлежал к тем людям, которые читают с карандашом, — подчеркивал отдельные места и своим мелким, но изумительно четким почерком делал замечания на полях.

И это одна из причин, почему я настоял на том, чтобы получить его книги, и так упорно не хотел, чтобы они попали к твоему дяде.

Кончив уроки, я, прежде чем ложиться спать, шел к отцу — и, хотя мы ничего или почти ничего друг другу не говорили, для меня это были самые радостные минуты за весь день. Открыв первую дверь, обитую зеленым молескином, я тихонько стучал во вторую и тотчас же, не дожидаясь ответа, открывал ее. В этот час отец обычно курил сигару, и я до сих пор слышу ее запах и вижу, как причудливыми арабесками поднимается над лампой ее голубоватый дым.

Не поворачиваясь, он тихо спрашивал:

— Это ты, сын?

Несколько секунд он еще читал, доканчивая фразу, а я на цыпочках шел к камину или к открытому окну и молча ждал, пока он заговорит со мной.

Наконец он поднимал голову и спрашивал:

— Ну, как дела?

Теперь, когда я тоже отец, я понимаю, что он, как и я, просто не мог найти нужных слов.

— Хорошо позанимался?

— Да, неплохо.

— Значит, все в порядке?

На этом наш разговор обычно и кончался — он молча сидел, опустив раскрытую книгу на колени, я продолжал стоять. Потом тихо прикасался губами к его лбу, прощаясь с ним на ночь. Иногда мы обменивались двумя-тремя фразами по поводу какого-нибудь события, происшедшего днем.

Никогда он не вел со мной откровенных разговоров и никогда ни о чем серьезном не спрашивал.

Но однажды, мне было тогда лет тринадцать, он после долгого молчания вдруг сказал:

— Знаешь, Ален, не нужно обижаться на маму. Никогда на нее не обижайся.

— Я не обижаюсь, папа. Она ведь не виновата.

Он нетерпеливо прервал меня:

— Твоя мать очень мужественна, поверь мне…

Больше он ничего не прибавил. Не знаю, угадал ли я его мысль. Очевидно, он хотел сказать, что мать все же не целиком ушла в свою болезнь, что она еще как-то держится, что с ее стороны большое мужество выходить к столу, выносить наше присутствие, гостей, которых отец по долгу службы вынужден принимать.

— Твоя мать все потеряла.

Имел ли он в виду, что она потеряла свое «я», что она перестала быть собой?

Есть вопросы, на которые лучше не искать ответа. Да и зачем? Ведь отец, знавший гораздо больше меня, уже по-своему ответил на этот вопрос.

После того как мы с Никола посетили дом в районе казарм, я некоторое время если и не чувствовал себя преступником, то, во всяком случае, испытывал потребность как бы очиститься, поговорив с отцом. В этой моей жажде исповеди была, впрочем, и более низменная подоплека — я боялся болезней, о симптомах которых Никола был столь же мало осведомлен, как и я.

Однажды вечером, сидя у камина, я наконец собрался с духом и красный как рак забормотал, не отрывая взгляда от огня, который жег мне лицо:

— Мне нужно сказать тебе… Я с одним товарищем ходил на улицу Ла-Соль…

Не было надобности что-либо уточнять — улица Ла-Соль была известна своими заведениями под красным фонарем.

Как сейчас вижу отца — сначала он удивился, потом улыбнулся. Смущен он был не меньше моего.

— Ну и что?

— Да ничего. Мне просто нужно было, чтобы ты это знал.

— Хорошо тебе было?

Я отрицательно покачал головой. Мне хотелось плакать.

— Главное, не принимай это так трагично. Будут у тебя и более удачные опыты, а со временем…

— Ты думаешь, я не заболею?

Выходя из его кабинета, я чувствовал себя взрослым мужчиной — он говорил со мной так просто, откровенно, по-товарищески.

Хватило бы у тебя мужества как-нибудь вечером прийти ко мне с подобным разговором? Или ты давно прошел через это, но ничего мне не сказал?

Однажды, когда я уже собирался пожелать ему спокойной ночи, он показал мне в книге, которую читал в тот вечер, следующие строки: «Лишь перестав нуждаться в отце, сыновья по-настоящему понимают, что он был их лучшим другом».

Я так и не узнал, что это была за книга и кто ее автор, я не стал спрашивать об этом отца — иначе утратило бы свое значение то, что он хотел сказать мне с ее помощью. Может быть, он, ожидая меня, нарочно открыл книгу на этой странице?

Да, это верно, тогда я не чувствовал, не понимал, какую роль он играет в моей жизни и будет играть даже после смерти.

Теперь-то я знаю, что означали эти быстрые испытующие взгляды, это едва заметное движение бровей, когда он чего-то во мне не понимал.

Догадывался ли он, что я склонен скорей сочувствовать Порелю, чем ему, что иной раз я завидую скромному мещанскому укладу жизни Никола и его матери?

Случалось, кто-нибудь из гостей спрашивал меня, так же как наши приятели спрашивают теперь тебя: