Соната дьявола: Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес

Так как я приехал в карете мадемуазель де Валанси, домой я возвращался пешком, через лес, — он великолепен, сейчас в нем всё в цвету. Вечер был восхитительно ясен, предзакатное небо прозрачно и светло. Пленительные, чарующие образы проносились в моем мозгу, сменяя друг друга, словно в прекрасном сне, и все мои чувства блуждали во власти какой-то сладостной неопределенности. Я и сам не знаю теперь, отчего чувствовал себя таким счастливым, — ведь ровно ничего не изменилось с тех пор в моей жизни, а между тем… Что за непонятное существо человек!

Это блаженное состояние доказывает, во всяком случае, что я ошибался, когда писал тебе, что мирная жизнь в деревне превосходно соответствует моему теперешнему положению и что все мое счастье заключается только в том, чтобы незаметно прожить здесь остаток моих дней. Ты видишь теперь, что романический склад моего ума и восторженность мыслей происходили от причин, не имеющих ничего общего с безумными страстями юности, — этого все вы никогда не хотели понять. Я хорошо знаю себя и редко ошибаюсь в своих чувствах.

3 мая

Вчера вечером, как раз в то время, как я кончил письмо к тебе, в комнату вошел Латур с встревоженным и даже немного растерянным видом. Он уселся поодаль, некоторое время мрачно молчал, после чего начал ворчать что-то сквозь зубы.

«Что случилось, добрый мой Латур? — спросил я его. — Ты, я вижу, чем-то очень встревожен». — «Пусть никто никогда больше не назовет меня Латуром, по прозванию Королевское Сердце, — отвечал он, — если это не Можи, этот подлый, этот гнусный Можи! Помните ли вы, сударь, того пройдоху, что явился к нашему генералу с фальшивой бумагой? Он воспользовался ею, подлец, чтобы выдать врагу большой отряд наших людей, а потом, на нашу беду, успел удрать, ускользнув от заслуженной кары». — «Да, я слыхал об этом мерзавце, и ты, кажется, прав, Латур, он в самом деле называл себя Можи — быть может, для того чтобы скрыть свое настоящее имя, а может быть, подчиняясь тогдашнему довольно странному обычаю наших офицеров; но какое отношение…» — «Какое отношение? — вскричал он. — Да ведь этот чертов Можи, которого я узнал бы среди тысячи других и мог бы, если бы понадобилось, нарисовать, не кто иной, как ваш благонравный Форреоль де Монбрёз, с которым вы вчера виделись, и я поклялся бы миллионом покойников, что не существует никакого другого Можи. Проклятье! Какой позор, что провидение допускает, чтобы подобные люди дышали воздухом и любовались солнцем!»

Мне с большим трудом удалось успокоить рассерженного Латура и уверить его в полной необоснованности его подозрений. Он ушел, скорее удивленный тем, что я не поверил ему, нежели убежденный моими доводами.

Мне пришлось выдержать сегодня более трудный спор — спор, к которому ты, быть может, окажешься более подготовленным всем тем, что я писал тебе последние дни, чем я сам. Мать моя призвала меня к себе для серьезной — да и в самом деле, оказывается, весьма серьезной — беседы. Речь шла о том, что мне необходимо упрочить свое имя, придав ему больший блеск посредством брачных уз. Ты понимаешь? Придать больший блеск имени моего отца! Я должен узнать, было мне сказано, что происхождение мое со стороны отца не совсем соответствует тому большому состоянию, которым я ныне располагаю. И если богатство имеет некоторые преимущества, то разве не состоят эти преимущества прежде всего в том, что оно способствует получению почетных должностей, которые возвышают наши дворянские имена и дают возможность передавать их потомкам, еще более знаменитым? Вслед за тем мне пристойнейшим образом было дано понять, что именно таким благоразумным брачным расчетам я обязан тем, что у меня есть мать. А я-то полагал, что обязан этим лишь любви и природе… Что сказать тебе еще? Валанси не так богаты, как мы, Эдокси менее богата, чем я, но она принадлежит к знатному роду, так же как и моя мать, с которой она имеет честь состоять в родстве. Об остальном ты догадываешься.

Все это произвело на меня такое сильное и такое тягостное впечатление, что я долго не в состоянии был собраться с мыслями и еще дольше не мог найти, что сказать в ответ. Единственное, что я довольно смутно припоминаю из тех, как видно, весьма бессвязных слов, которые вырвались у меня в ту минуту смущения и уныния, — это то, что я, кажется, просил несколько месяцев на размышление; вероятно, я заявил, что в противном случае от меня ничего не добьются, и к тому же таким тоном, который устранял малейшие сомнения на этот счет, ибо матушка, покидая комнату, взглянула на меня еще более сурово, чем обычно. Однако она, как видно, поняла, что ничего не выиграет, принуждая мое сердце, ибо сразу же снизошла к моей просьбе, хотя я еще не успел собраться с силами, чтобы повторить ее. Впрочем, о моем решении я должен буду уведомить ее через полтора месяца; и вряд ли можно ожидать, что за это время оно изменится…