Соната дьявола: Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес

Последние дни полны для меня такой живой радости, что мне кажется, будто я живу в одном из тех пленительных снов, от которых боишься пробудиться; но когда я начинаю думать, что вот уже несколько недель, как длится это сказочное сновидение, и пристально вглядываюсь в свое сердце, стремясь еще раз увериться, что все это не одна из обычных для него иллюзий, — меня внезапно обуревают страшные предчувствия, и я ловлю себя на смутном ожидании какого-то неминуемого, какого-то большого несчастья. Я часто слышу, как люди, оплакивая умершего друга, сетуют на то, что смерть поражает только счастливых; ужасно, говорят они, быть застигнутыми ею в самый разгар юности и наслаждений, в тот самый час, когда все начинает радовать нас и улыбаться нам. А между тем вот тогда-то и следует умереть — пока не упал еще занавес, навсегда скрывающий от нас наши несбыточные мечты, пока длится еще волшебное очарование и быстротечные радости, которыми мы упиваемся, не сменились еще сожалениями о невозвратимом. И нередко, когда я чувствую изнеможение от бурной радости, мне хочется напрячь свои чувства до крайнего их предела, чтобы полнее насладиться мимолетным счастьем, которое даровано мне лишь на мгновение. Вот в таком-то состоянии и надо умереть.

Подумай только, как горестна, как ужасна судьба несчастного, который умирает всеми оставленный, во всем разочарованный, преследуемый мыслью о небытии, и, дабы спокойно умереть, гонит прочь от себя светлое воспоминание, ибо оно только усилило бы муку его страшной агонии; последний свой вздох он испускает на чужих руках, и ничье сердце не затрепещет к нему сочувствием.

О, если бы умереть в такой день, как сегодня…

Она была здесь, в моих объятиях, и, склонившись ко мне на грудь, плакала от волнения. «Да, — сказал я ей, — клянусь тебе перед богом и людьми, у меня не будет другой супруги!» — «О, остановись! — вскричала она. — Не может Гастон быть клятвопреступником, а между тем он клянется сделать то, чего никогда не сможет сделать!» — «Кто же помешает мне?» — «Я! Гастону невозможно стать мужем Адели; он не человек из народа, не безвестный бедняк, а ведь только такой муж и подходит мне, бедной, обездоленной девушке». — «Супругом твоим будет Гастон, — возразил я. — Так судило само провидение. Люди перед тобой в долгу — я уплачу этот долг!» Так сказал я, Эдуард, и, клянусь тебе честью, так оно и будет!

Мы были так поглощены своими переживаниями, что ночь чуть было не застигла нас в лесу. Расставаясь с Аделью, я еще раз осмелился сжать ее в моих объятиях. Одной рукой она слабо отталкивала меня, другой — кто знает? — быть может, и обнимала… Ослепительный свет, подобный свету метеора, внезапно застлал мне взор, я наклонил голову — и уста мои повстречали ее уста! Словно огненной стрелой пронзило меня до самого сердца. Ни с чем не сравнимое наслаждение! На устах моих — поцелуй Адели, нежный след ее уст. О! Я сохраню его навеки, никто никогда не сотрет его с них! И если когда-нибудь поцелуй другой осквернит эту драгоценную печать любви, если настанет день, когда другие уста — холодные и безразличные — похитят у меня влажный цветок твоего поцелуя, пусть будет он проклят, этот день! Пусть погибнет душа моя прежде, чем я свершу подобное святотатство!

Как тяжко это бремя впечатлений! Как сожалею я порой о былых моих горестях! Кто бы подумал, что для счастья нужно столько сил!

27 мая

Никогда еще жизнь моя не неслась более стремительно, и никогда еще заботы не терзали меня так упорно. Один день нынешней моей жизни так полон бурных страстей, страхов и надежд, восторгов и тревог, намерений и колебаний, что их хватило бы на всю остальную мою молодость. Нельзя лучше объяснить мое душевное состояние, чем сравнив его с состоянием горячечного больного, болезненное воображение которого блуждает в каком-то неведомом мире, преследуемое смутными воспоминаниями, и судорожно бросается от предмета к предмету, соединяет вместе самые несовместимые контрасты, самые несвязные образы и, запутываясь в этом бесконечном лабиринте, делает больного столь же неспособным судить о своих ощущениях, как и понять их. Если порой и возникает передо мной надежда на некое успокоение, то следующее же мгновение отнимает ее у меня, и я подобен неприкаянной душе, которую злые духи то возносят на небеса, то низвергают в бездну.