Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

Это был старинный перстень с аметистом, на котором был выгравирован герб, и принадлежал он моему деду, маркизу де Брадомину.

Я спустился в сад. В голубоватых сумерках порхали ласточки. Тропинки среди вековых миртов, густых и безмолвных, казались какими-то идеальными стезями, созданными для созерцания и забвения. Воздух был полон ароматов, которые струили разные травы, скромные и сокрытые от глаз, словно добродетели. До слуха моего донеслось неумолчное журчание фонтанов, погребенных среди вечной зелени миртов, лавров, самшита. Казалось, весь этот безлюдный сад охвачен таинственной дрожью. Какая-то смутная тяжесть легла мне на сердце. Я шел под кипарисами, верхушки которых роняли на землю покровы тени. Вдалеке, словно сквозь длинный ряд портиков, я увидел Марию-Росарио: она сидела возле родника и читала. Я устремился вперед, не отрывая глаз от сладостного видения. Услышав мои шаги, девушка вскинула голову, Щеки ее зарделись, и она тут же снова склонилась над книгой. Я остановился, ибо ждал, что она убежит от меня, и не находил тех нежных слов, которые были бы под стать ее чистой красоте, делавшей ее похожей на белую лилию. Увидав ее возле родника, среди этих старых самшита, с открытой книгою на коленях, я догадался, что мое вчерашнее появление в ее спальне она приняла за сон. Спустя мгновение она снова подняла голову и, моргая, бросила на меня беглый взгляд.

— Что это вы читаете в таком уединенном месте? — спросил я.

Она застенчиво улыбнулась:

— Житие праведницы Марии.

Я взял книгу из ее рук. Краска снова залила ей щеки.

— Смотрите не выроните засушенные цветы, которые я вложила между страницами, — сказала она.

— Не бойтесь.

С чувством благоговения раскрыл я книгу, вдыхая тонкий аромат засушенных цветов, который казался мне ароматом святости. Тихим голосом я прочел:

— «Таинственный град сестры Марии, прозванной Марией Агредской».

Я возвратил ей книгу, и она, не решаясь посмотреть мне в глаза, спросила:

— Вы, должно быть, знаете эту книгу?

— Да, знаю. Мой духовный отец читал ее, когда он был узником тюрьмы Пьомби в Венеции.

Несколько смутившись, Мария-Росарио пробормотала:

— Ваш духовный отец! А кто ваш духовный отец?

— Кавалер Казанова.^{19}

— Испанский идальго?

— Нет, венецианский авантюрист.

— И авантюрист…

Я не дал ей договорить:

— В последние годы он раскаялся в жизни, которую вел.

— Он постригся в монахи?

— Не успел, хоть он и написал свою исповедь.

— Как блаженный Августин?

— Совершенно так же. Но, как человек смиренный и истый христианин, он не позволяет себе равняться с этим ученым богословом и назвал ее просто «Мемуарами».

— Вы их читали?

— Это мое любимое чтение.

— Они очень назидательны?

— О! Сколько бы вы всего из них почерпнули! Джакомо ди Казанова был большим другом одной венецианской монахини.

— Так, как святой Франциск^{20} был другом святой Клары?^{21}

— Другом еще более близким.

— А к какому ордену принадлежала монахиня?

— Она была кармелиткой.

— Я тоже собираюсь стать кармелиткой.

Мария-Росарио покраснела и, замолчав, устремила взгляд на поверхность воды и на свое отражение в ней. Это был запущенный, кое-где покрытый плесенью водоем. Поток воды, журчанием своим словно о чем-то моливший, пробегал под круглой площадкой, осененной сводами старых самшитов. Я наклонился и, словно разговаривая с отражением, слегка дрожавшим на поверхности воды, пробормотал:

— А вы вот уйдете в монастырь и, верно, не захотите стать мне подругой!

Мария-Росарио резким движением отшатнулась от меня:

— Замолчите! Умоляю вас, замолчите!

Она побледнела и, сложив руки, глядела на меня своими прекрасными глазами, в которых была тревога. Я был так смущен, что мог только поклониться ей, умоляя простить меня. Она простонала:

— Замолчите, иначе я не смогу сказать вам…

Она закрыла лицо руками и оставалась так несколько минут. Я видел, что она вся дрожит. Вдруг с какой-то трагической стремительностью она отняла руки от лица и надорванным голосом вскричала:

— Жизнь ваша в опасности! Уезжайте сегодня же!

И она убежала, чтобы встретить сестер, которые шли под низко склоненными миртами друг за другом, разговаривая и собирая цветы, чтобы украсить ими алтарь в часовне. Я медленно удалился. Начинало темнеть. На каменном гербе, венчавшем ворота сада, ворковали два голубя; при моем появлении они улетели. На шеях у них были яркие шелковые ленточки, должно быть повязанные пламенными руками праведницы, которые способны творить на земле одно лишь добро. Кусты левкоев цвели в расщелинах стены, ящерицы нежились на разогретых солнцем камнях, обросших сухими желтоватыми лишаями. Я отворил калитку и несколько мгновений глядел на этот сад, где было столько тени и благодатного покоя. Заходящее солнце золотило окна башни, на которой расположилась целая стая черных стрижей. В вечерней тишине слышно было только журчание фонтанов и голоса всех пяти сестер.

Пройдя вдоль садовой ограды, я очутился возле глинобитного домика с бычьим черепом на крыше. У порога сидела старуха и пряла. Вздымая клубы пыли, по дороге брело стадо овец. Увидав меня, старуха встала:

— Что вам от меня надо?