Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

Творение его действительно несли, но как оно было теперь непохоже на то, что мы видели в зале дворца! Четыре иудея потеряли под дождем всю свою гордую осанку. Их головы из папье-маше полиняли. Тела размякли, и ноги подогнулись, словно все четверо встали на колени. Казалось, они даже сожалели о том, что содеяли. Обе сестры в старинных шелковых платьях сочли это чуть ли не за чудо и благоговейно повторяли:

— Назидательно, Антонина!

— Назидательно, Лоренчина!

Дождь шел не переставая, словно посланный во искупление грехов; с соседнего балкона доносилось едва слышное поэтичное воркование голубей; их призрела одетая в траур изможденная старуха, которая молилась за стеклом, между двумя горевшими в высоких канделябрах свечами. Я стал искать глазами синьора Полонио. Он исчез.

Вскоре вслед за тем, печальный и мрачный, я сидел у себя в комнате, погруженный в свои мысли, как вдруг кто-то постучал в дверь и надтреснутый голос мажордома на мгновение вывел меня из тягостного раздумья:

— Ваша светлость, вам письмо.

— Кто его принес?

— Курьер, который только что прибыл.

Я распечатал конверт и пробежал взглядом письмо. Монсиньор Сассоферрато приказывал мне явиться в Рим. Не дочитав, я повернулся к мажордому и, с глубоким презрением посмотрев на него, сказал:

— Синьор Полонио, велите карету закладывать.

— Ваша светлость собирается уезжать? — лицемерно спросил мажордом.

— Да, сейчас.

— А княгиня об этом знает?

— Вы ей об этом скажете.

— Простите меня, ваша светлость! Но вы знаете, что ваш кучер болен. Надо будет найти другого. Если вы позволите, я позабочусь об этом и подыщу вам такого, что вы будете довольны.

Голос старика и его уклончивый взгляд показались мне подозрительными. Я решил, что доверяться ему небезопасно, и сказал:

— Я пойду сам проведаю моего кучера.

Мажордом низко мне поклонился и хотел было уйти, но я удержал его:

— Постойте, синьор Полонио…

— Слушаю вас, ваша светлость.

Кланялся он с каждым разом все почтительнее. Я впился в него глазами и молча его разглядывал. Мне показалось, что он забеспокоился. Подойдя ближе к нему, я сказал:

— Я хочу, чтобы на память о моем пребывании здесь вы приняли от меня в подарок вот этот камень.

И, улыбаясь, я вынул из кармана перстень с аметистом, на котором был выгравирован мой герб, тот самый.

Мажордом вытаращил глаза:

— Простите!

Дрожащими руками он отстранил перстень.

— Берите же, — продолжал настаивать я.

Мажордом поклонился и, все еще продолжая дрожать, принял мой подарок.

Повелительным жестом я указал ему на дверь:

— А теперь уходите.

Он дошел до порога и, остановившись, испуганно, но вместе с тем решительно пробормотал:

— Не возьму я вашего перстня.

С лакейской наглостью он швырнул его на стол. Я грозно на него посмотрел:

— Боюсь, что вам придется уходить через окно, синьор Полонио.

Он отступил назад и во весь голос закричал:

— Я знаю, чего вы добиваетесь! Чтобы отомстить мне, вы погубили иудеев, творение моих рук. Но вам этого мало, вы хотите околдовать меня этим перстнем. Я сделаю так, что об этом узнает святая инквизиция.

И он убежал от меня, крестясь, словно я был самим дьяволом.

Я не мог удержаться от смеха. Потом позвал Мусарело и велел ему узнать, чем заболел мой кучер. Но Мусарело был так пьян, что не в силах был исполнить мое поручение. И я имел случай убедиться только в одном — кучер и Мусарело ужинали вместе с синьором Полонио.

Как горестно мне вспоминать этот день! В глубине залы Мария-Росарио расставляла в вазы предназначавшиеся для часовни букеты. Когда я вошел, девушка несколько мгновений пребывала в нерешительности. Она растерянно посмотрела на дверь и тут же обернулась ко мне; в глазах ее была робкая и пламенная мольба. В эту минуту она наполняла цветами последнюю вазу. Одна из роз осыпалась у нее под руками.

Тогда я сказал, улыбнувшись:

— Даже розы умирают оттого, что целуют ваши руки!

Она тоже улыбнулась, взглянув на оставшиеся у нее в руках лепестки, и сдула их своим легким дыханием. Мы оба молчали. Был вечер, и последние отблески заката золотили окно. А в саду, под этими поблескивавшими стеклами, верхушки кипарисов задумчиво тянулись к бледному небу. В комнатах уже с трудом можно было различить очертания предметов; в опустевшей зале розы струили свой аромат, а слова затихали медленно вместе с догорающим днем. Глаза мои искали глаза Марии-Росарио; они были полны жгучего желания приковать их к себе в темноте. Девушка тяжело вздохнула, словно ей не хватало воздуха, и, смахнув обеими руками пряди волос со лба, отошла к окну. Боясь испугать ее, я не пошел за нею и только сказал:

— Вы не дадите мне розу?

Она тихо повернулась ко мне и ответила своим нежным голосом:

— Если вам этого хочется…

Какое-то мгновение я колебался, потом снова подошел к ней. Она старалась казаться спокойной, но я видел, что руки ее дрожат над вазами; она выбирала розу. Печально улыбнувшись, она сказала:

— Я хочу вам дать самую красивую.

И она все выбирала и выбирала. Я мечтательно вздохнул:

— Самая красивая — это ваши губы.

Она посмотрела на меня и отпрянула, бледная и печальная:

— Вы недобрый человек. Зачем вы мне это говорите?